Взяв под мышки обмякшее тело Мусияки, Очерет подтащил его к двери и, склонившись над ним, любезно предложил:

‒ Дай-ка, я тебе галстук завяжу, ‒ аккуратно надев ему на шею петлю, Очерет постоял, рассматривая сверху расплывшееся, как квашня, лицо Мусияки.

‒ Ну, как? Не жмет? ‒ заботливо осведомился он у Мусияки.

Мусияка начал приходить в сознание, он открыл глаза, и хоботком вытягивая толстые губы, пытался что-то сказать. Тонкая нить слюны с каплей на конце, дрожа и поблескивая, свесилась у него изо рта. Перекинув веревку через верх дверей, Очерет рывком потянул ее на себя и повесил Мусияку на дверях, закрепив конец веревки на дверной ручке с противоположной стороны дверей.

Мусияка делал отчаянные попытки высвободить шею из петли, но координация его движений была нарушена. У него получались только беспорядочные судорожные взмахи руками, и что он ни делал, как ни сжимался в комок, подбрасывая до подбородка колени, поднимая плечи до ушей, как ни вытягивался дрожащей струной, пытаясь хоть на цыпочках дотянуться до спасительного пола, все его усилия были тщетны. На фоне белого дверного полотна, как на экране, его хаотические телодвижения напоминали пляску, подвешенной на нитке марионетки.

— Как это у тебя получается танцевать, не касаясь пола ногами? — наблюдая за Мусиякой, спросил у него Очерет. Без интереса, лишь бы поддержать разговор.

Мусияка сучил ногами, его пятки отбивали чечетку на двери. Он все отчаяннее извивался и дергался, судорожно пытаясь освободить шею из петли.

‒ Повесившись, надо мотаться, а оторвавшись, кататься, ‒ склонив голову к плечу, назидательно посоветовал Очерет.

Мусияка из последних сил боролся за жизнь, но все было напрасно, его руки бессильно повисли вдоль туловища. Очерет знал, что без посторонней помощи из петли еще никому не удалось освободиться. Поэтому, как он поставил себе в заслугу, проявляя гуманность, он не стал связывать Мусияке руки.

— Тяжело убивать своего ближнего, — равнодушно произнес Очерет. — Еще тяжелее, когда твой ближний убивает тебя. Но я добрый, придется тебе все простить. Посмертно…

Проявил пример христианского всепрощения Очерет. Мусияка в знак признательности громко выпустил кишечные газы.

‒ Прекрасно, ‒ обронил в ответ Очерет. ‒ Человек, сделавший такое, способен на многое.

Когда конвульсии закончились, Очерет принес из кухни табурет и опрокинул его у ног трупа. Затем он вынул из магнитофона кассету с записью разговора и положил ее к себе в карман. Он все делал методично, не торопясь, чтобы ничего не упустить.

‒ Может быть, это тебя образумит? ‒ глядя на висевшего без движения Мусияку, с сомнение проговорил Очерет.

Он набрал номер мобильного телефона Хоменко, тот ответил сразу, будто поджидал, когда он ему позвонит, и принялся поспешно и многословно рассказывать о том, как он тяжело и почти смертельно заболел и как у него открылась, то есть обострилась, боевая рана, в смысле, травма, но боевая… В связи с этим он вынужден был взять больничный лист для того, чтобы… «Вернее, с тем, чтобы затем не было после ни у кого никаких претензий и, чтобы никто не клеветал, что он здоров… Потому что он знает, что на него клеветают, от этих клеветаний даже здоровый может заболеть и помереть…» ‒ не замолкая, плаксиво канючил Хоменко. Очерет оборвал его на полуслове, строго отчеканив:

— Ваш больничный лист аннулирован. Генерал Останний приказал вам выздороветь. Слушайте новый приказ: «Опергруппе снять наблюдение за Розенцвайг. Всем быть на связи и отдыхать по домам, до моего особого распоряжения». Повторите.

Когда Хоменко, заикаясь и путаясь, повторил приказание, Очерет, на манер генерала, пролаял в трубку: «Выполнять!» Бросив напоследок взгляд на широко раззявленный рот Мусияки с вывалившимся сизым языком, и посмотрев на лужу мочи под его ногами, Очерет ровным, лишенным каких-либо оттенков голосом, произнес:

‒ Вот и все твои заслуги. Как и у каждого из нас… ‒ и навсегда покинул квартиру сто шестнадцать.

Глава 17

В кармане халата Альбины что-то шевелилось.

Первое, о чем она подумала, ‒ у нее в доме поселился полтергейст! Полный бред. Еще немного и начнут мерещатся приведения. Это пульсировал в вибрационном режиме мобильный телефон. Альбина сообразила, что происходит, только после того как он принялся противно пищать по возрастающей. Все нет времени подобрать подходящую мелодию. Когда оно у меня будет? На дисплее обозначилось имя того, кто звонил.

— Это я, — очень тихо прозвучал в трубке голос Склянского.

«Мог бы и не говорить», ‒ с облегчением и радостью подумала Альбина. Этот телефон предназначен только для него, и они оба об этом знали.

— Я вас разыскивала. У вас неполадки с телефоном?

— Нет. Не мог до него добраться. Попал в больницу.

— В какой вы больнице?

— Октябрьская.

— Ни слова больше! Держитесь, я сейчас буду.

Октябрьская городская больница, в прошлом старейшая больница Киева имени Цесаревича Александра Александровича, располагалась на склонах летописного Клова. Альбина о ней читала в справочнике по достопримечательностям Киева. Она была открыта в 1875 году на средства, собранные жителями Киева, которые собирались ими в течение десяти лет. Стремительно шагая, Альбина неслась по бесконечно длинному коридору больницы. Какая-то санитарка с сердитыми воплями погналась за ней. Альбина остановилась и взглянула ей в глаза, у той сразу пропала охота орать. С бледного, на удивление похорошевшего лица, на нее глянули широко раскрытые глаза разъяренной Багиры. Душевные переживания укорачивают наши дни, но, быть может, только тогда мы и живем? Криво ухмыляясь, повелительница тряпок отступила.

Зеленые деньги универсальной отмычкой открывают любые двери. Дверь реанимационного отделения не исключение. Склянский лежал на функциональной кровати, прозрачная трубка капельницы заканчивалась иглой в его иссохшей, почти детской руке. Он очень изменился, черты лица заострились, серую кожу прорезали глубокие морщины, ввалившиеся глаза глядели страдальчески. Альбина впервые заметила, что перед ней лежит дряхлый старик. С усилием шевеля пепельными губами, он едва слышно прошептал:

— Простите, Your majesty[27]. Годы…

— Меньше слов, берегите силы. Время еще не пришло, в этот раз Ей ничего не достанется… Поверьте, я вам ручаюсь, — твердо сказала Альбина.

Склянский хотел кивнуть и не смог. В знак согласия слегка прикрыл глаза. Он силился ей что-то сказать, но лишь беззвучно шевелил губами. На экране, стоящего возле кровати монитора, сильно упростился рисунок кардиограммы, пронзительно начал пищать зуммер. К Склянскому неторопливо подошел врач, его лицо закрывала белая маска. Он что-то коротко сказал медсестре, та открыла сейф, достала оттуда флакон и набрав в шприц прозрачную жидкость, ввела ее в резиновую манжетку капельницы. Зуммер умолк. Врач ушел.

Альбину покоробило безразличие персонала, хотя она и понимала, что это результат опыта помноженного на компетентность, но от этого было не легче. Склянский спал, его дыхание было спокойным, размеренным, щеки слегка порозовели, и, что особенно обрадовало Альбину, на его лице появилась легкая умиротворенная улыбка. В просторном реанимационном зале Альбина сразу выделила молодую сноровистую медицинскую сестру и отозвав ее в сторону, убедительно сказала:

— У меня к вам предложение. Здесь лежит близкий мне человек, ему нужен особый уход. Вы не могли бы взяться за это? Я буду платить вам двести долларов в неделю. Оплата вперед. Вот первый взнос, — согласно кивнув, медсестра взяла протянутые деньги.

Примерно такой же разговор состоялся у нее и с заведующим отделением, только сумма увеличилась до тысячи долларов. Настоящие деньги говорят по-английски. Здесь все это понимают, даже те, кто ни бельмеса не смыслит в английском. Обоим она оставила номер своего мобильного телефона, растолковав, что в случае необходимости звонить ей надо сразу, в любое время суток.