Так, ничтожными пустяками судьба напоминает о себе, предупреждая о будущем. Но мало кто обращает внимание на эти знамения. Да и как можно понять, что она хочет этим сказать? И, к чему эти намеки? Если ей вздумалось предупреждать о чем-то, пусть говорит прямо, а не морочит голову своими предзнаменованиями, отмахнулась Альбина.

Глава 15

Захвативший Мишу похититель был намного опаснее прежних.

Он был настолько жутко сосредоточенно молчалив, что Мише даже в голову не пришло возражать против того, что его куда-то везут, тем более сопротивляться этому. Очерет привез Мишу на дачу к одному из оппозиционных режиму президента Кучмы местных предпринимателей. С начала выборной компании «для его же блага», он был заключен в следственный изолятор. Очерет «одолжил» ключи от его дачи из вещественных доказательств. Очерет считал, что большинство обычных воров и спекулянтов сейчас начали называть себя «предпринимателями», воры же мастью покрупнее, придумали для себя название «олигарх». Вполне благопристойное название, но эта игра слов могла ввести в заблуждение только их самих. Куда отнести Розенцвайг, он пока для себя не решил, не исключено, что она не подпадала ни под одну из этих рубрик. Возможно, так и было, а быть может, и нет. Очерет никогда не делал упрощенных, скоропалительных умозаключений и вообще отрицательно относился к альтернативе, полагая, что при ней нет степеней свободы.

Ни слова не говоря, Очерет завел Мишу в дом, запер дверь и, вывернув ему руки за спину, надел на него наручники. Затем он отвел Мишу в подвал и усадил его на металлический стул. На уровне груди он примотал Мишу широкой липкой лентой к спинке стула, той же лентой накрепко прикрепил его ноги к ножкам стула.

— Должен вас уведомить, что есть кое-что похуже смерти, и я вам это устрою, — глухим, как из бочки голосом произнес он. — Сейчас я буду вас пытать. Я знаю, вы боитесь боли, а вам будет очень больно… — медленно и страшно сказал незнакомец, пристально разглядывая Мишу.

Миша, не отрываясь глядел, как расширились аспидной черноты зрачки его мучителя, и становились все больше, и больше, будто стремились раздаться во все глаза.

— Прошу вас, никуда не уходите, — коротко бросил он и куда-то ушел.

Невыразимая тоска охватила Мишу. Нет ничего хуже бессилия. Минут через пятнадцать, которые показались Мише пятнадцатью годами, незнакомец вернулся, держа за ручку железный ящик с инструментами. С нарочитой медлительностью он расстелил на полу перед Мишей газету «Киевские ведомости» с оторванным углом и аккуратно разложил на ней: садовые ножницы с матово-белыми острыми кривыми лезвиями, клещи, несколько отверток, шило и молоток. Сладостный трепет ужаса приподнял волосы у Миши на голове. Затем он снял с Миши туфли и носки, как тисками сжал его стопу и защелкал над пальцами садовыми ножницами.

— Я умоляю вас, пожалуйста! Не делайте мне больно! — вскрикнул Миша. Его охватил невыносимый всепоглощающий ужас, какой испытывает человек перед лицом страшной мучительной смерти. — Я отдам вам все, что у меня есть, я сделаю для вас все, что вы хотите, только не делайте мне больно, пожалуйста… — тихо попросил он. В ответ, его палач лишь молча сверлил его черными дырами глаз.

— Я расскажу вам все, о чем вы спросите, но вы же ничего не спрашиваете… — содрогаясь всем телом, искал и не находил, чем бы заинтересовать своего мучителя Миша.

— Это другой разговор, — наконец отозвался тот. — В таком случае, у вас есть шанс выйти отсюда живым и невредимым. Но, чтобы вас отпустить, вам ничего нельзя повреждать, — разъяснил он и положил на газету ножницы.

Вдруг он схватил молоток и слегка ударил Мишу по пальцу на ноге. Миша закричал страшно, это был крик не человека, а смертельно испуганного животного. Чуть позже он сообразил, что кричал больше от испуга, чем от боли.

— А вот мизинчик вы уже и повредили… — ласково сказал и сокрушенно покачал головой его мучитель. — Не лгите мне, иначе мне придется вам много чего повредить, а с повреждениями я не смогу вас отпустить. Вы меня понимаете?

— Да… — сдавленно прошептал Миша. Больше всего на свете он хотел одного, чтоб это поскорее кончилось, безразлично как.

— Тогда расскажите мне, со всеми подробностями, каким образом Розенцвайг планирует переправить партию антиквариата и коллекцию картин Черниговского художественного музея за рубеж? — чрезвычайно медленно и раздельно проговорил, допрашивающий его незнакомец и навел на него свои ужасные глаза.

Ничего не скрывая, Миша рассказал ему то, немногое, что он знал о Напханюке, а также о запасном варианте. О том, что в случае, если не удастся договориться с Напханюком, Розенцвайг планировала вывезти антиквариат по второму каналу, с дипломатической почтой. Но он не знал, ни названия посольства, ни имени дипломата. И самое главное, Миша не знал и даже не догадывался, где Альбина это все хранила. Хоть Миша и не надеялся на это, но садюга-похититель ему поверил. Он, молча собрал орудия пыток и, не попрощавшись, ушел.

Если проанализировать и обобщить суть внутренних механизмов предательств, то можно прийти к выводу, что большинство из них совершается не намеренно, а по слабости характера. В самом худшем, что случается в жизни, повинны не зло и жестокость, а чаще всего слабость. Уходя, рассуждал про себя Очерет. Мотивы любого предательства, как правило, просты, с некоторыми незначительными вариациями. И хотя все случаи предательства по-своему уникальны, в них, как и в самих изменниках, много общего. Трусость и эгоизм — движущие силы предательства. Очерет много об этом размышлял, непроизвольно сравнивая себя, человека чести, с предателем. С одним из тех, жалких, уронивших себя ничтожеств, запутавшихся в липкий паутине предательства.

По этому вопросу он располагал богатым фактическим материалом, которого хватило бы для того, чтобы написать на эту тему основательную монографию. Он даже название для нее придумал: «Анатомия предательства». Он бы мог ее написать без труда, точнее, не напрягаясь. Но он не видел в этом смысла, ему не для кого было ее писать. Размышляя над темой предательства, у него всегда возникал один и тот же вопрос: «Через что может переступить предатель, чтобы остаться собой?» Ответ всегда был неизменным: «Через все, кроме самого себя». И вне связи с этим, он, будто глядя со стороны, отметил, что в последние годы люди стали для него безразличны и безлики, как лишенные лица манекены, и даже внутренняя речь его изменилась, теперь она постоянно была пропитана желчью цинизма.

Миша сидел на железной кровати с плоским слежавшимся тюфяком, прикованный за руку наручниками к литой чугунной спинке, и размышлял над своей жизнью. Новая беда обрушилась на него, дичайшая по своей нелепости и чем-то напоминающая кошмарный сон. Эх, кто бы сказал мне, что это всего-навсего сон… А может, нескончаемым сном до этого было его прежнее существование? Будто в сумерках вечерних, не ведая ни радости, ни горя, сгоревшей спичкой он лежал на обочине, наблюдая, как мимо с шумом проносится жизнь. Налетевший ветер подхватил его и понес так быстро, что теперь был явственно виден конец его полета. Неужели мне суждено умереть, так и не узнав, зачем я жил?

Да, плохи дела, в погреб его еще не запирали. И надо бы хуже, да не бывает. Он не знал что делать, и был совершенно потерян. В дальнем конце подвала под потолком горела, упрятанная за проволочную решетку лампочка. «Любопытно, зачем эта решетка? ‒ подумал Миша. ‒ Должно быть от мух, чтобы не гадили». Он снял носок и, как мог, обмотал им натертое браслетом наручника запястье. Барахтаясь в зыбучем болоте отчаяния, он медленно погружался в глубокую прострацию. Веки его отяжелели, и он ненадолго забылся тревожным полусном. Через некоторое время он увидел, как из темных углов подвала бесшумно вылезли маленькие злые зверьки и молча, окружили его кровать, почесываясь и что-то терпеливо выжидая. Где-то неподалеку в машине сработала сигнализация, прерывистый вой сирены вспугнул их, и они бросились врассыпную, оставив на бетонном полу мокрые следы от своих проворных лап, по форме напоминающие кленовые листья.