И тут только хватились: а где же Щукин? Осмотрелись и увидели, что он сидит поодаль и тупо смотрит в землю.

— Во, бачили? — возмутился Снытко. — Из-за него чуть первое место не прохлопали, а ему байдуже, сидит себе…

И Карамышев в эту минуту нехорошо подумал о Щукине: «Вот, хвастал, хвастал, языком болтал, а на деле — пшик. И всегда у него так…»

— Чего ты уселся там? — недовольно крикнул он Щукину. — Иди сюда!

Вася поднял голову.

— А ему подходить к нам совестно, — громко сказал Зимин.

— Щукин, идите сюда! — приказал Терехов.

Опираясь на карабин, Вася поднялся и, сильно хромая, медленно направился к товарищам.

— Ишь прикидывается! — жестко произнес Снытко.

— Ну, ну, веселей, Вася! — иронически подбодрил Карамышев.

Щукин подошел и снова опустился на землю.

— Нога у меня, ребята, — не поднимая глаз, сказал он мрачно.

— У каждого есть нога, — перебил Зимин, — даже две.

Вася укоризненно посмотрел на него, вздохнул и добавил прежним тоном:

— Когда упал — там, с лестницы, — повредил ее, наверное… И совсем не мог бежать…

— А ну, что у вас с ногой? — нагнулся к нему Терехов.

Он взялся за сапог, но Щукин, округлив глаза, сказал строго:

— Ой, товарищ сержант… — И, когда Терехов отнял руку, извиняющимся тоном добавил: — Больно очень.

— Потерпи, Вася, — подошел Карамышев, — мы сейчас, — и тоже взялся за сапог.

Вася сморщился от боли, на лбу и на верхней губе у него выступили капельки пота. Когда сапог был снят, он чуть слышно охнул.

— Да а… — протянул Терехов.

Нога у Щукина выглядела неважно: опухла и посинела.

Подошел майор Долгов. Он присел возле Щукина и слегка помял опухоль пальцами. Вася, откинув голову назад, стиснул зубы и терпел.

— Как же вы с такой ногой бежали? — спросил командир.

Щукин обвел взглядом товарищей, взглянул на майора.

— Я хотел как лучше, — заговорил он, шмыгнув носом. — Команда была представлена, заменить меня нельзя… Я решил: потерплю… А не сказал, чтобы вас не тревожить…

Майор положил руку Щукину на плечо и сказал:

— По-моему, решение правильное. А вы как думаете? — обернулся майор к солдатам.

— Конечно, правильное! — горячо подтвердил Лева. — Щукин держался молодцом, это настоящая выдержка… А если бы мы были в разведке и кого-то ранило? Там замену не попросишь…

— Вот именно, — сказал майор. — Будем держать равнение на разведку.

От судейского столика передали команду участникам состязания строиться.

— Щукина оставьте, — распорядился Долгов. Сам он остался рядом со Щукиным и отсюда смотрел на церемонию вручения кубка отделению сержанта Терехова.

— А где же мы его поставим? — спросил Вася.

— Мне кажется, место ему найдется, — ответил майор. — Скорее всего, в комнату политпросветработы, там надо будет завести уголок спортивных трофеев.

— Я уже думал, где его поставить, — доверительно сообщил Щукин, — только не говорил никому.

— Где же вы думали его поставить?

— В углу, вправо от окна, где шахматный столик… Там его и поставить. Как в комнату войдешь, сразу в глаза будет бросаться… — Вася помолчал, взглянул на майора и, понизив голос, сообщил: — Знаете, товарищ майор, я, бывало, как глаза закрою, так и вижу этот кубок у нас в комнате политпросветработы, в том углу… Вот вы спросили, как я бежал… Очень больно было, даже упал. И вдруг, когда упал, увидел: тот угол в нашей комнате пустой… И я опять побежал…

Майор слушал серьезно, без улыбки; сухощавое лицо его оставалось неподвижным, только серые глаза теплели. Но глаз его Щукин не видел и решил больше не надоедать майору своими разговорами.

Когда отделение вернулось от судейского столика с кубком, Долгов поздравил солдат, а потом сказал:

— Несите Щукина в санчасть.

Солдаты дружно протянули к Василию руки, подставили плечи. Карамышев протянул ему кубок, и Щукин взял его бережно, обеими руками.

Так и несли товарища к санитарной машине, гордые своей победой.

С тех пор к Щукину стали относиться серьезнее, подтрунивали над ним меньше. И Вася, одержав над собой первую победу, сделался к себе построже, хотя и не излечился от охотничьей страсти — прихвастнуть! Но от этого разве быстро излечишься?!

Борис Минаев

КОНЕЦ НАИРИ

Море плескалось о берег легкими прозрачными волнами. Светло-зеленое, с коричневыми пятнами водорослей, оно словно густело вдали, становилось изумрудным и вдруг, неестественно резко теряя свой цвет, широкой темной лентой упиралось в горизонт. Солнце, маленькое и злое, раскалило и море, и землю. Воздух был горяч, неподвижен.

В нескольких километрах от берега, резко выделяясь на синей поверхности моря грязным пятном косого паруса, лежала большая фелюга. Отсюда, с высокого утеса, на котором стояли капитан и лейтенант — офицеры-пограничники, — она была видна как на ладони.

Капитан Бурмин снял фуражку и медленно вытер платком вспотевшее лицо. Глаза его, только что с интересом рассматривавшие фелюгу, теперь выражали полное безразличие.

— Ну, — сказал он, обернувшись к лейтенанту, — как тебе солнышко нравится? А?

Лейтенант не ответил. Он был так поглощен наблюдением за фелюгой, что не слышал вопроса. Лицо его, очень молодое, с ясными голубыми глазами, которые он щурил в окуляры бинокля, почти совсем еще не тронутое загаром, было по-юношески свежо, и даже светло-каштановые усики, подбритые с расчетом сделать их более заметными, нисколько не делали его старше. Ни солнце, ни жара, которые действительно были невыносимы, совсем не интересовали лейтенанта в эту минуту. Не обладая ни спокойствием, ни выдержкой капитана, он не мог оторвать глаз от моря и от неведомо как попавшего в прибрежные воды старенького парусного судна. Оно было низкобортным, с огромным парусом, вершина которого загибалась вниз наподобие полумесяца, — появление его казалось неестественным в наши дни.

Лейтенант Корнев прибыл на морскую границу совсем недавно, прямо из военного училища. Это было первое нарушение территориальных вод, при котором он присутствовал, совершенное к тому же нелепым на вид судном.

— Экспонат исторического музея, — пробормотал лейтенант. — Интересно, какой ветер его сюда занес?

— Ну, какой — это ясно, — чуть пожал плечами Бурмин. — Юго-восточный. Эти ветры здесь пока наиболее беспокойные. А к водоплавающему анахронизму внимательно присматривайся. У нас теперь подобных не найдешь, а на Востоке они еще действуют…

В это время на фелюге спустили парус. На палубе стали видны светлые форменки моряков пограничной охраны. Катера, пришвартовавшегося уже около часа назад к противоположному борту фелюги, видно не было: его скрывал корпус судна.

— Думаете, контрабандисты? — спросил лейтенант.

Капитан пожал плечами:

— Ничего не думаю. Может быть, контрабандист, может, и купец. Вчера в шторм попал, мог с пути сбиться. Ничего хитрого нет, в море все бывает. Да вот подожди, — добавил он, заметив, что фигурки моряков, словно по команде, исчезли с палубы, — сейчас узнаем.

От грязно-желтого кузова фелюги отделился голубой катерок. Не прошло и десяти минут, как он проскочил в маленькую бухточку под утесом и, пофыркивая, остановился — закачался на легкой волне.

— Ну, что там, старшина Гурзуф? — крикнул вниз Бурмин.

Старшина стоял на носу, широко расставив ноги. Он поднял рупор, и слова его пошли вверх одно за другим, словно карабкались по отвесной скале:

— Товарищ капитан… купец… идет… Трапезунд. Говорит, в шторм попал… груз… тыквы… арбузы.

— Так, — сказал капитан и, вынув платок, снова вытер успевшее вспотеть лицо. Потом еще раз посмотрел на море, и глубокие морщинки, расходящиеся веером у его глаз, собрались в тугой и узкий луч. — Ну что ж, купец так купец. Только моряк, видно, неважный… А купец и того хуже. Как думаешь? А?