— Разрешите заложить шашки, товарищ старший лейтенант? — деловито, как о чем-то само собой разумеющемся, спросил Дронов.

— Делайте! — отрывисто сказал Шатилов.

Дронов сбежал в ахтерпик, нащупал два тяжелых кубика подрывных шашек, лакированные мотки бикфордова шнура. Присоединив концы шнура к шашкам, уложил одну между бензобаками, с другой поднялся на верхнюю палубу.

Враг был уже совсем близко, меньше чем в полумиле взлетал и опускался его острый форштевень.

Дроков шагнул в рубку. Командир не отпускал штурвала, но сильно сгорбился и отяжелел. Левой рукой он обхватил плечо Андреева, поддерживающего его сбоку.

— Дым у тебя есть еще, товарищ Дронов?

Зачем дым, когда ход потерян, стрелять нельзя, а фашист сидит почти на корме?

— На одну короткую завесу хватит…

Дронов недоуменно взглянул на командира. Старший лейтенант молчал, словно забыв о своем вопросе. Неподвижно, уронив голову на грудь, лежал у переборки Демин.

Некогда раздумывать! Пригнувшись, Дронов вошел в моторный отсек.

Здесь по-прежнему мерно и яростно гудел уцелевший мотор. В дурманящем, остром тумане паров бензина стояли потные мотористы. Весь поход провели они здесь, ни один ни разу не вышел на верхнюю палубу. Когда Дронов подложил шашку под второй выбывший из строя мотор и стал разматывать шнур, краснофлотец Бегимов взглянул ему прямо в глаза.

— Подрываться будем, товарищ старшина? Значит, здорово нас подперло?

— Хуже смерти, друзья, ничего не будет, — пробормотал Дронов, — а в плен советский моряк не сдается! Пока шуруйте на полный! Предупрежу, если запаливать будем…

Разматывая шнур, он вернулся в рубку.

Шатилов по-прежнему стоял у штурвала, Андреев бережно поддерживал его. Над катером проносились трассы вражеских бронебойных пуль.

— А ведь это они нарочно в воздух палят, не просто так мажут, — сказал старший лейтенант. — Сдаться нам предлагают, эрзацы ихние покушать.

— Такая жизнь не про нас, товарищ командир, — хрипло рассмеялся Андреев.

— Прикажете поджечь шнур? — спросил Дронов.

— Торопитесь умереть, старшина? — усмехнулся Шатилов. — А мы вот не спешим. Сами отстрелялись, а товарищу не хотите дать попробовать? Мишукова-то пулемет забыли? Нет уж, если лететь на воздух, так не одним! Возьмем их на таран, Андреев?

— Очень свободно, что и возьмем, — прогудел Андреев. — На контракурсах, да с полного хода…

— Дым! — приказал Шатилов.

Дронов бросился на корму. Повернул вентиль до отказа — и жерло распылительной трубы выбросило последнюю бело-мраморную струю. Враг исчез в молочном дыму. Корабль круто ложился на обратный курс.

— Ход у нас еще совсем неплохой, — донесся из рубки голос Андреева.

Держась за поручень, Дронов смотрел вперед.

Совсем близко, сквозь тающую завесу, вновь появился силуэт вражеского корабля. Даже черный фашистский флаг почудился Дронову над его палубой. И, словно обрадованный, захлопал, загрохотал бездействовавший все время пулемет Мишукова. Припав к прицелу, Мишуков бил длинными очередями по вражеской рубке.

Командир уже не опирался на Андреева. Сжав штурвал обеими руками, он вел катер так, чтобы подставить под обстрел самую малую площадь.

Корабли стремительно шли на сближение. И фашист не выдержал, круто сменил курс. В расчеты врага не входило взлететь в воздух вместе с русскими, казалось не имевшими уже шансов на спасение и все же не спустившими флаг.

Отворачивая от тарана, фашистский корабль не мог не замедлить ход и открыл весь свой борт. Вражеские комендоры поспешно поворачивали стволы крупнокалиберных пулеметов, и в это мгновение блеснуло высокое разноцветное пламя, грохот пролетел над волнами. Там, где только что были враги, вздымалось плотное, рваное облако дыма. Бронебойно-зажигательная очередь из пулемета Мишукова взорвала боезапас врага…

А немного спустя на горизонте возник второй наш катер — тоже пострадавший в бою, отставший от ведущего и все-таки мчащийся на помощь товарищам…

Вокруг были волны, и скалы, и низкое, снеговое небо.

Старшина видел, как помертвели от потери крови губы Шатилова, как глубоко запали воспаленные бессонницей и водяной пылью глаза. Но в эти мгновенья победы командир как будто забыл и холод и боль. Вытянувшись, он твердо стоял у штурвала своего боевого корабля.

Леонид Первомайский

ПЫЛАЮЩАЯ ДУША[4]

Капитан Сергей Илларионович Величко вернулся в свою бригаду в полдень 4 июля 1943 года. Около года он пробыл в тыловом госпитале, и мало кто из друзей надеялся с ним когда-нибудь свидеться. Величко был отправлен в госпиталь в состоянии, оставлявшем мало надежды на выздоровление. Ожидали, что в лучшем случае он останется инвалидом, однако в бригаду вернулся вполне здоровый, даже несколько располневший человек. Величко был назначен командиром батальона тяжелых танков и сразу же принял свой батальон.

На фронте царило полное затишье, но танки, как полагается, стояли в укрытиях в полной боевой готовности, а их экипажи в ожидании своего часа усердно проходили ежедневные учения.

День ушел на знакомство с людьми и осмотр материальной части, а вечером в блиндаже капитана собрались старые друзья.

О многом говорили в блиндаже, много воспоминаний разбудила встреча. Пожилой начальник штаба сказал задумчиво, как бы прислушиваясь к своим словам:

— О тебе, Сергей Илларионович, мы столько тут нарассказывали за этот год и своим людям, и гостям, и газетчикам, что стал ты в некотором смысле личностью легендарной…

Капитан помрачнел и сказал неохотно:

— Зря, я ведь и повоевать не успел… и героем не был. Попал бы ты в мою шкуру, о тебе то же самое говорили бы.

Гости разошлись. Капитану Величко плохо спалось на новом месте. Он несколько раз выходил из блиндажа покурить, а когда уснул наконец, то, как ему показалось, сразу же проснулся… Еще не открывая глаз, он понял, что произошло. Блиндаж трясся, и сухая кора падала с бревен перекрытия на постель. Он натянул на ноги сапоги, накинул шинель на плечи и вышел.

Ночное небо на юго-западе освещалось вспышками, догонявшими одна другую и сливавшимися в одно сплошное жуткое мерцание. Земля содрогалась, глухо стонала и вздыхала, как будто она была большим живым существом, мучительно переживавшим боль сыпавшихся на нее ударов.

— Видать, началось, товарищ капитан? — сказал автоматчик, стоявший у блиндажа. Его молодое лицо в темноте казалось старым и серым, а голос прозвучал неуверенно и робко.

— Не трусь, — ответил Величко. — Давай-ка воды, будем умываться…

Автоматчик нырнул куда-то в темноту и вернулся с ведром воды.

Величко фыркал и ухал, вода была холодная, ключевая, а молодой боец, глядя на его тело, светящееся в темноте молочной белизной, говорил будто сам с собою:

— Слыхать, немец на нас «тигров» пустит?

— Лей сюда! — прикрикнул Величко, отводя руку за спину и хлопая себя тыльной стороной ладони по хребту. — А мы сами чем не медведи? Вода еще есть?.. Нету, и шут с ней…

Он долго растирал тело шерстяной рукавицей, бормотал что-то, подшивая свежий воротничок к гимнастерке, насвистывал любимую песню и, когда его вызвали к командиру бригады, был уже одет и гладко выбрит.

Полчаса спустя капитан Величко садился в свой командирский танк. Он был уже полон того напряжения, какое обычно появляется у людей перед боем, хотя знал, что должно пройти еще много времени, прежде чем его батальон встретится с врагом.

Танки шли по дороге, растянувшись колонной. Он стоял, высунувшись по грудь из башни, и наблюдал за дорогой, за движением, за воздухом… Кусты, поля, деревни в предрассветной дымке кружились и летели вспять по сторонам дороги. Жизнь мчалась, как стремительная река, и жаркий поток ее нес его с собой.