«Помнишь, как мы были на турбазе? Мне тот день не даёт покоя. Мы правда тогда познакомились с ней? Я пытаюсь вспомнить точно как это было, но не выходит. Может быть ты помнишь…?»

«Да, там и познакомились. Подсела к нам в общей столовой»

«Понял. Спасибо большое. И ещё»

Опять что-то строчит, опять Астрид жутко нервничает. «Да что, блин, со мной такое?» — спрашивает она себя, сжимая ладошки в кулачки.

«Касательно моего лица. Если ты хотела поцеловать меня, то я был бы не против. На губы моя фобия не распространяется :)»

Бум. Хофферсон, прочитав сообщение, тут же падает со стула на спину. Начинает часто дышать; в итоге начинает просто тихонько кричать, прикрыв лицо ладонями. Как он догадался. И как он вообще, блин, понял, что его фобия не распространяется на губы?

Сам Иккинг, не получая ответа, тоже начинает орать, только во весь голос. Стоик бежит к нему, недоумевает, мол, «что опять с тобой не так, дурень?»

— Папа, я написал ей! Она игнорит меня! Я такой дебил! — хватается за голову Иккинг, начиная активно гоняться по залу, — А вдруг она не это имела в виду?! Как мне на неё теперь смотреть вообще?! Стыдно-то как! ПАПА, ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ?!

«Буду иметь в виду :)»

Иккинг замирает на месте, когда читает её сообщение. Кидает телефон куда-то в сторону, начинает кружиться вокруг себя как волчок. Стоик молча наблюдает за сыном, облокотившись боком о стену.

— Ну что?

— Ответила! Будет иметь в виду! — Иккинг падает на ковёр всем телом, распластался и лежит в форме звезды; лыбится, как идиот (хотя, почему как?), — Я так счастлив!

— Вижу… Встань с ковра, он грязный, — Стоик скрывается из виду, видимо, пошёл на кухню.

— Ах, я такой придурок… — мечтательно лепечет Иккинг, ещё шире улыбаясь, разглядывая люстру на потолке.

— Я кому сказал встать с ковра! — восклицает грозно Стоик.

— Да встаю я, встаю… — кряхтит Иккинг, вставая с мягкого коврика; всё ещё улыбается и идёт на кухню к отцу.

Астрид тоже чуть успокоилась, но всё ещё пытается остыть: лицо её всё ещё пылает; решила обратиться к матери.

— Мам, он догадался! Ну, когда я спросила его про лицо! Представляешь!

— Ну, Иккинг парень смышлёный, — мило улыбается женщина.

— А, это тот сынок Стоика непутёвый? — слышится откуда-то издали голос отца девушки.

— Папа!

— Что? Я не прав?

— Он не виноват, что всё так вышло! — оправдывается за друга Астрид.

— Папа шутит, милая… Вечно он пытается ёрничать не к месту, — женщина метнула серьёзный взгляд в сторону мужа, но на её лице по-прежнему сияет улыбка. — Ты мне скажи лучше, ты всё ещё симпатизируешь ему?

Астрид отвела взгляд, пытается спрятать свои глаза за чёлкой. С минуту молчит и мнётся, не знает, признаться ей или…

— Ну, да…

— Всё ясно! Когда свадьбу устраивать будем?! — стучит кулаками по столу отец, начиная широко улыбаться.

— ПАПА!

Иккинг и Астрид болтают со своими родителями о разном, но всё равно всё сводится к разговорам о чувствах. Да, они стесняются и сгорают от стыда, признаваясь в своей безграничной любви уже раз сотый и начиная ворошить их совместное прошлое, когда они были хорошими друзьями: обнимались, смеялись и читали вместе одни и те же книжки, обсуждали школу и ходили в один класс…

Да, было время… А дальше будет ещё лучше. Они это чувствуют.

Но, для начала, надо вывести Иккинга из его «Великой Депрессии». Тогда-то точно всё наладится.

========== The Past ==========

***

… Ксанакс с кровью на губе, синяки на рёбрах — смерть. Запрети мне полететь, я — убью твой паритет…

Ту ночь Иккинг почти не спал, как и всегда, впрочем. Настойка валерианы никак не помогла ему от бессонницы, хотя он очень надеялся на чудодейственные свойства препарата.

Он думал о бывшей. Но теперь всё ощущалось не так болезненно, как было до этого.

Например, когда он ещё лежал в больнице на лечении, при одном лишь воспоминании он начинал лютый погром и истерические крики; его потом связывали верёвками, как психически больного, и так он проживал — от утра до погрома, от погрома до утра. Возможно, именно поэтому он стал пугаться чужих рук… И появились ночные кошмары с чёрными руками, вылезающими из чёрной непонятной субстанции.

Обычно связывали Хэддока охранники. Медсёстры просто звали двоих амбалов и они быстро скручивали подростка в два счёта, клали на койку и заранее заготовленными врачом или теми же медсёстрами верёвками приковывали дебошира к жёсткой койке. Да и плевать всем было, что Иккинг орал как резанный, плакал навзрыд и звал отца… Который мало того, что не слышал его, так и был очень далеко. Парень уже взрослый, с ним никто из взрослых особо не сюсюкался. Пришли — увидели — связали — ушли.

Чтобы утихомирить буйного подростка, врачи стали пичкать его чем попало. Всем было плевать на то, что организм Иккинга крайне зависим от препаратов, тем более психотропных.

С утреца, до завтрака, четыре таблеточки: две какие-то розовые, одна жёлтая, другая белая. Перед обедом три красные таблетки. Перед ужином одна тонкая белая таблетка. На ночь три: опять две розовые и опять одна тонкая белая таблетки.

Два дня такого режима — и Иккинга еле откачали. Стоик, узнавший о произошедшем, грозится подать в суд на врачей; разразился страшнейший в больнице скандал. Парня переводят в другое отделение, ему полностью меняют лечащего врача, полностью меняют препараты.

Иккинг стал закрытым, перестал проявлять агрессию. Если бывало что-то и случалось, его больше не связывали, а просто проводили с ним беседу. Позже сам Стоик вызывался с работы, приезжал к сыну и разговаривал с ним до тех пор, пока тот не уснёт. Вскоре дебоши прекратились совсем; за подростком усилили наблюдение из-за развившейся фобии и частых кошмаров.

Его не хотели выписывать. Он пробыл в больнице почти три месяца, но так и не закончил курс психотерапии, до конца не излечился от фобии и бессонницы. Его выписали, но косвенно: он всё ещё числится больным. Просто ходит иногда на еженедельные обследования, на приёмы к психиатру, неврологу и дерматологу.

Иккинг лежит в постели, пытается вспомнить имя, что говорил чуть ли не каждый день, на протяжении большого количества времени. Он вроде и слышал её имя, но мозг старательно прикрывает его белой дымкой — бережёт еле стойкий разум от очередных переживаний и боли; хочет вспомнить всё равно, несмотря на то, что потом он, возможно, опять будет чувствовать себя хуже некуда и опять заставит отца переживать.

На языке вертится её имя, но язык не хочет его говорить. Пазл не складывается. Иккинг пытается обмануть себя: вспоминает, как кто-то говорит её имя. Одна минута, вторая, третья, седьмая, десятая…

Вдруг наступает небольшой проблеск. Первая буква — «Х». Не так много девушек с этой первой буквой, так ведь? Иккинг снова напрягает извилины, трогает виски кончиками похолодевших пальцев, слегка их массирует; чертыхается себе под нос, потому что дезипрамин будто стёр половину его памяти.

На часах два ночи. Иккинг сидит, ссутулившись на середине кровати, всё ещё вспоминает имя девушки, что уничтожила его, втоптала в грязь… Перед глазами мерещится лес, пенёк, затем общая столовая, её глаза, отблёскивающие ярким огоньком любопытства и озорства. Томный, игривый голос… Нет, он не такой, как у Астрид. Он чуть грубоват, но при этом какой-то всё равно нежный. Шёпот её всегда заставлял пройтись куче мурашек по коже, а запах волос возбуждал не хуже её тела…