Иккинг знает, что в песне есть то, что он боится ей сказать вслух на протяжении как минимум пяти лет. Он несколько боязно кладёт свои ладони ей на талию, а она кладёт свои ладошки ему на плечи. Они медленно двигаются по кругу, не смотрят друг на друга…

С каждым словом Иккинг всё больше хочет плакать. Потому что, когда он поёт её дома вслух, он каждый раз плачет как девчонка. Слишком тяжело на сердце стало. Решается и приобнимает её на последних строках, сильно жмурится, пытаясь совладать с нахлынувшими чувствами; тихонько подпевает:

«Ты же знаешь, мой храм — это твоё сердце, твоё сердце. Бу, бу, бу… Я люблю тебя…»

Астрид замирает на этих словах, потому что слышит не голос исполнителя…

А его голос. Как он говорит эти три заветных слова, совсем тихо, еле слышимо, но всё же…

Мир словно останавливается для них двоих на долю секунды. Звучат последние аккорды… Все пары уже разошлись, а они всё стоят, обнимают друг друга, не в силах расцепиться.

Первым оклимался Иккинг, отпрянул от Астрид и сразу принялся вытирать сопливый нос рукавом рубашки. Про себя он рад, что в темноте слабо видны его покрасневшие глаза.

— Диджей реально хочет сделать так, чтобы я хватанул инфаркт, наверное, — бормочет Хэддок.

— Ты что, плачешь? — опешив, спрашивает Астрид, протягивая свою правую ладонь к его лицу. Касается пальцами правой щеки, чувствует влагу на нежной бледной коже, покрытой веснушками.

— Я же сентиментальный. Да и песня эта меня в хандру ввела, — оправдывается Иккинг, говоря отчасти правду; поджимает губы, что тихонько начали дёргаться.

— Давай выйдем и поговорим, — предлагает Астрид, беря Икка за руку; ведёт его в сторону выхода.

Его ждёт откровенный разговор за пределами танцпола, бесконечный поток слёз из-за нервного припадка и потеря остальных нервов. Такова жизнь Иккинга Хэддока. И сейчас она может разделить на до и после.

***

«Скамейка запасного» стояла в полуосвещённом холле, ожидала своего истинного хозяина. Маленький мирок, полный тайн, обид и грёз…

Астрид и Иккинг идут к ней, дабы поговорить по душам, как и пару дней назад. Завидев своё место, Хэддок немного успокаивается. У этого местечка есть какое-то странное свойство — вселять, хоть и ненадолго, покой в его душу. Казалось бы, обычная скамейка. Да, стоит она в странном месте, около неё мало кто ходит, никто не кладёт на неё сумки… «Скамейка-изгой». Лишняя часть интерьера, которую не убирают лишь из жалости…

Астрид первая присаживается на скамейку, следом и Иккинг; скамейка немного скрипнула. Гул со стороны танцпола всё не утихал, до холла доносились низкие басы, что буквально заставляли полы вибрировать. Иккинг громко шмыгает носом, наматывает сопли на кулак, не в силах пока успокоиться.

— Прости за эти нюни ещё раз. Наверное, тебе сейчас неприятно… Я нисколько не обижусь, если ты уйдёшь прямо сейчас…

— Я не собираюсь уходить, Иккинг… — тихо говорит Астрид, оглядываясь. Лёгкая темень придаёт холлу странную атмосферу, и она чувствует её, — В конце концов, тебе же надо успокоиться.

— Это будет нескоро, — признаётся Икк, опять шмыгает, но тише, — мне обычно часа даже не хватает. Реву как в последний раз.

— Ты слишком чувствителен. Очень. Тебе надо укреплять нервную систему, — говорит Хофферсон, не переставая держать Икка за правую ладонь, за которую она вела его сюда.

— Да, надо бы, да что-то не выходит у меня, — коротко усмехается Икк, разглядывая свою ладонь, которую накрыли её тёплые ладошки, такие нежные, заботливые, — Но мне скоро станет лучше. По крайней мере, так говорит мой психолог.

— Ты ходишь к психологу?

— Угу. Хожу к нему как в магазин за продуктами. Четыре раза на неделе. Вчера буквально был, обсуждали сегодняшний день…

— И что именно вы обсуждали?

— Ну, как всё пройдёт: удачно или нет. В прошлый раз жесть такая была… Меня же облили пуншем, а у меня припадок, бегу сломя голову на мороз, спешу домой. Вещи забыл в раздевалке… Ну, ты, наверное, слышала.

— Нет, — отрицательно мотает головой Астрид. Хэддок удивлённо смотрит на неё.

— Короче, когда я стоял около стола с пуншем, Кларк опрокинул весь чан на меня. И все засмеялись, которые рядом стояли. Выбежал как сумасшедший на улицу, а на улице мороз под двадцать градусов, на мне рубашка, туфли и джинсы. Снег по колено, бегу непонятно куда и зачем, чудесным образом вбежал домой, благо дверь забыл закрыть… Твои друзья принесли мне вещи, спасибо им… А потом заболел недели на три.

— Это… Ужасно, Иккинг. Но, как видишь, сегодня более-менее всё удачно.

— Да, это правда. Но эта песня выбила меня из равновесия. Мне было так хорошо, а тут всё обрубилось на корню. Весь настрой, весь запал, всё улетучилось…

— Почему ты так на неё среагировал? Что-то гложет тебя?

Иккинг чувствует очередной прилив «пассивной истерики», как он успел её обозвать; щёки опять пылают, глаза немного слезятся, а руки холодеют.

— Меня многое гложет. С этой песней у меня много воспоминаний, ассоциаций… Потому и так реагирую. Говорю же, впечатлительный до ужаса. У меня один путь — в психушку.

— Ты недоговариваешь, Иккинг, — девушка слегка щурит глаза, чуть ближе присаживается к нему; скамейка опять тихонько скрипнула, словно что-то сказала, — Расскажи мне всё. Даже то, что боишься произнести. Тебе будет легче, поверь…

Иккинг знал, что этот момент настанет рано или поздно. Он же, чёрт возьми, готовился к этому. Днями, ночами, сутками, годами… Но всё исчезло. В голове ни мысли.

«Что ей сказать? Как?» — задаёт себе вопрос Хэддок, начиная спешно хоть что-то придумывать. Осознав, что думать вообще не получается, понимает, что говорить придётся спонтанно. Делает глубокий вдох, немного жмурит глаза, дабы влага с глаз хоть чуть-чуть исчезла…

— Восемь лет назад я увидел одну девочку. Она была так прекрасна, что я не могу до сих пор её забыть. Она всегда предстаёт перед моими глазами. Вижу её каждый день: во снах, на фотографиях, в своей голове… Наверное, я сумасшедший. Да, так и есть. Нормальный человек ещё тогда бы предложил ей встречаться, дарил бы подарки, цветы, гулял бы с ней где-нибудь в парке, любовался бы с ней закатом или луной… А я молчал. И молчу. Все говорят мне, что эта любовь рано или поздно убьёт меня. Съест с потрохами. Забудь, говорят, успокойся, учись и готовься ко взрослой жизни, ещё успеешь налюбиться! А я не могу, понимаешь? Я не могу просто так взять и оторвать от себя часть своей души. Хоть она и не принадлежит мне. Мне с ней хорошо, я чувствую себя уверенным, спокойным… Живым, в конце концов… — Иккинг опять чувствует, как глаза его слезятся, а губы дрожат, но он продолжает говорить, смотреть ей пристально в глаза, обращаться к ней, — А я боюсь ей всё сказать. Боюсь, что потеряю её навсегда, что она оттолкнёт меня, и я просто рассыплюсь… Каждый мой день словно последний, Астрид. Может я и драматизирую, но таков я есть. Меня здесь держит только моя любовь… Отец уже третий год просит меня переехать к нему в Норвегию, а я не могу… Потому что без тебя я уже не вижу смысла жить.

Иккинг отдёргивает свою ладонь, что всё это время была у неё в ладошках, быстро вытирает ладонями новый поток слёз. Астрид широко распахивает глаза, прижимает свои руки к груди, немного сутулится… Она молчит, продолжает слушать его, потому что чувствует, что не всё ещё сказано.

— Знаешь, каждый раз, когда я представлял себе объяснение в чувствах перед тобой, — голос Иккинга тихонько задрожал, стал чуть выше, — я всегда видел в конце твои глаза, полные брезгливости или злости. Не знаю почему. Может потому, что мне всегда казалось, что ты холодная, что ты никого не любишь, кроме себя, а меня и в помине никогда не полюбишь. Я же трус, нервный придурок, что только и может мешать вещества в колбах! Даже несмотря на то, что я наговорил, что мой смысл жизни лишь в тебе одной, я пойму, если ты не испытываешь ответного чувства. Это нормально: не любить в ответ. Да, может, моя реабилитация займёт чуть больше времени, но мне всё равно станет лучше! Я же Хэддок, моя жизнь никогда не была лёгкой! — в конце Иккинг улыбается; чувствует, что сейчас взорвётся, — Ну, знаешь, как в той песне: «Переживё-ё-ё-ё-м, всё переживё-ё-ё-ём»…