— Но он же… это же живой… экзорцист…
— И что с того, что экзорцист? Мало мы их, что ли, повидали?
— Нет, но… он же еще живой… и я просто… не понимаю…
— Чего ты не понимаешь? Господи, говори быстрее или затыкайся и не смей больше раскрывать своего тупого рта! Не видишь, что я и без тебя нервничаю?! Думаешь, раньше мне приходилось кого-то потрошить?! Вскрывать? Резать? Почему только в пару должны были назначить именно тебя…
— Зачем отбирать Невинность у живого экзорциста, чтобы пересадить ее кому-то другому, кто снова, как и Юу, как и все остальные до него, не покажет никаких результатов? Положительных, в смысле. Зачем всё это? Оно же… нелогично… странно… неправильно… Этот человек, он ведь Аллен Уолкер?
— Да откуда мне знать?! Он, не он — какая разница?! Не знаю я никакого Уол…
— Зато я знаю! Я о нём много раз слышал — он спас когда-то Сузи, моего приятеля с поверхности! Видишь седые волосы и шрам? Он такой один, совсем еще юный, а выглядит, будто старик — говорят, это всё проклятие. О нём ведь почти все знают, кто хоть больше половины года проработал на Орден. Он стольких людей спас, скольких не спасал ни один другой черный монах, и он сильный, давно прошел критическую метку, а еще человечный и добрый, с хорошим чувством юмора, хорошим аппетитом и хорошими манерами, единственный ученик генерала Кросса, если мне не изменяет память… Чего такого страшного он мог сотворить, чтобы нужно было его уничтожать?!
Первый голос, трескающийся статикой зубной раздраженности, промолчал; звякнуло стерильное железо, зашелестела белая грубая ткань, вспрыснула в ощерившийся проколотый кислород тугая струя, скрипнула натянутая на кожу эластичная резина с запахом спиртового формальдегида.
— Те этажи, что над нами, болтают, будто он пытался увести отсюда Юу, хоть и сам я этого не застал…
— Юу…? Того чокнутого пацана с бешеными глазами? Ну и что с того? Тебе-то какое до него дело?
— Господи… Ты же сам видел, как они издеваются над ним! Я ничего не понимаю насчет всей этой чепухи со Вторыми или Третьими, с переселением Невинности и прочих ритуалов, называемых у них «священными», но ведь он всего лишь мальчишка, ребенок он, черт возьми! То, что они заставляют его умирать по десятку раз на дню — это… кошмарно, понимаешь ты хотя бы это? То, что держат здесь же, поблизости совсем, трупы тех, из кого изымают клетки и пересаживают в этих детей — еще кошмарнее! Будь я…
— Что? Что еще?
— Будь я сам посильнее, я бы тоже попытался увести отсюда этого мальчишку, попытался бы вынуть из чанов остальных детей. Я уверен, если господин Уолкер не натворил больше ничего, кроме этого, то он ни в коем случае не заслуживает ни смерти, ни того, чтобы мы с тобой сейчас стояли над ним и продолжали всё это обсуждать, думая, как бы поскорее всадить иглу! Ты же сам видишь, что он самый человечный из всех нас, и неужели за это…
— Да не знаю я ничего! Не знаю, понял?! Что ты ко мне-то привязался?! Я всего лишь выполняю свою работу и слышать этого всего не хочу! Нет мне дела ни до этого Уолкера, ни до их мутировавшего мальчишки! Прекрати скулить! Пожалуйста, я прошу тебя, просто прекрати ныть, захлопнись и помоги мне: в нашей компетенции делать то, чего от нас требует начальство, а не пытаться размышлять об истоках справедливости или благородства. Мы живем не в эпоху рыцарства, наши риттерсалы совсем иные, поэтому заткнись. Заткнись, чтоб тебя, и подай мне этот проклятый шприц!
— Но я не… я не могу, я… Мне жаль его… Я же чувствую, я вижу, что это не… неправильно это, как ты не…
— Кончай ныть! Не можешь ты — смогу я! В этом не должно быть ничего сложного: так же просто, как усыпить собаку. Да, всего лишь большую уродливую собаку, выброшенную на свалку и заражающую своими болезнями людей. Только не надо стонать, будто ты никогда не убивал и их — я сам видел, так что можешь даже не пытаться. Этот твой Уолкер тоже никакой не человек — ты сам это поймешь, если пошире раскроешь глаза: погляди, какое страшилище. Он же самим Богом прокажен! Они, эти сраные экзорцисты — как пить дать чудовища, созданные не Господом, а Дьяволом, а люди всегда убивали чудовищ, даже если до этого брали их на службу. Это тоже часть любимого тобой рыцарства, болван: завалить монстроидную тварь, выпотрошить ей кишки, украсить отрубленной башкой королевскую башню, получить награду и вкушать безбедную жизнь в пьянках, бабах и весельях. Если поторопимся разобраться с ним поживее — еще сможем успеть на экзекуцию неудавшегося образца и…
Потряхиваемая изнутри рука, занесшая шприц для добивающего удара — такого же благородного, как и ружейный выстрел в вышедшего к водопою невинного зверя — в пышущее драконье сердце, секирой ярмарочного палача обрушилась вниз, целясь смертностью иглы в раздутую синюю артерию, и почти тут же, за половину секунды до взрыва, в растерянности остановилась, конвульсивно дрогнула, скривилась и застыла стекающим наконечником, перехваченная острыми саблями длинных когтей, связавших надломившееся мужское запястье.
Выпущенный на волю шприц, звякнув, свалился на пол, покатился кривой дугой, ударяясь боковинами, под стол; лицо человека под зеленой эфирной маской исказилось, распахнулись в ужасе насыщенные карие глаза, встречаясь с глазами иными — серыми, льдистыми, цинковыми, хранящими стекольное венецианское безразличие.
— Это вы здесь чудовища, господа рыцари, а не мы, — индевело, со скрипом снега на зубах, прорычал монструозный дракон под изношенной шкурой экзорциста, поднимаясь, тянясь вперед, навстречу, стискивая корячащуюся руку так, чтобы кости хрустнули, ращеплились, вырвались из пазов, пробили болезненную серую кожу и брызнули спелыми каплями горячей тугой крови — почти как у Юу, почти как у призраков, которым приходилось терпеть каждый день лишь ради того одного, чтобы бессердечные перековерканные ублюдки смогли поразвлекаться, грезя таинствами великой святой войны.
Разваленные в кучу кишки, смерть на спинках черных блестящих блох, выкрикиваемая на замызганных алтарях боль, желание ударить ногой между лопаток и посадить на цепь без цепи — вот вам и все таинства, вот и весь проклятый фарс, а людям, прикрывающимся верховным именем, никогда не стоило лезть туда, куда их не просил лезть Господь.
— Пусти… Пусти… Отпусти, чу… чудовище… Отпусти меня! Убери от меня свои грязные проклятые лапы…! Убери их, немедленно! Почему ты просто не можешь лечь и сдохнуть, если твое время пришло?! Почему ты не можешь подчиниться, а не клацать своими слюнявыми зубами?! Ты еще не понял, да?! Не понял?! Своим хозяевам ты больше не нужен, так для чего еще тебе жить, ты, грязная тупая собака?! Знай свое место, выполняй свою работу, точно так же, как и мы, люди, выполняем работу свою! Уберись от меня и дай мне добить тебя, тварь!
Аллену было наплевать, что этот человек, первозданный господний слуга, говорил ему, Аллен слышал и не слышал. Смотрел плывущими глазами, не спешащими возвращаться пусть хотя бы к половине украденного чужими пальцами зрения, вокруг себя, туманно тряс натянутой на тетиву головой, стремясь прогнать из той звенящую лужевыми озерами тишину. Отталкивался от изредка попадающихся звуков — растянутых, долгих, искаженных, как неудачное эхо, застрявшее в горловине механического приемника; люди успевали сказать много-много больше, много-много быстрее, а он не поспевал, он замирал в каждой пролившейся волне, он наполнял черепную скорлупку белым шумом и морщился от его ряби, от разрывающих сознание помех, от тяжелого яда, влитого в кровь, от предчувствия движущегося непоправимого, в глуши которого, щуря хитрые лисьи зрачки, громыхал пороховым голосом львиный баобабовый рёв:
«Времени не осталось, малек. Поторопись, если хочешь куда-нибудь успеть.
Сделай бум.
Бум».
Аллен смотрел, как ломал чужую руку, отчасти благословляя не достающие до него стонливые крики искаженных раскрывающихся губ. Скользил стеклом отмершего зрения по второму человеку, что, вжавшись спиной в стену, не бежал на подмогу, сколько бы его, наверное, ни просили: просто скатывался — ниже, ниже, ниже, до самого ядерного конца. Просто накрывал уши ладонями, просто мотал замазанной слезами головой. Шептал, почему-то пробиваясь через полотно непробиваемой тишины:
