С тех пор миру не узнать цветения, с тех пор лишь зимние могильные лютики, а у него в потемках — обглоданный иссохшийся птичий трупик, и волосы пернатые у трупика почему-то не зеленые, а темные, черные почти, и в синих глазах — шариковый фарфор стеклянного неба.
— И на что это ты смотришь, можешь мне сказать?
Аллен, позабывший и про иллюминатор, и про китайскую старушку в поисках яиц, спустился, уселся седалищем на стул, непонимающе нахмурил разлет бровей-дельтапланов.
Помолчав, честно признался:
— Я… не знаю.
— Я вижу, — голос отозвался тут же, так близко, так громко, будто сидел совсем рядом, но рядом с собой Уолкер не видел никого. — Трудно, знаешь ли, проявиться полностью, если ты соизволил забыть даже такую важную мелочь, как твой учитель должен выглядеть, тупица. Разве этому я тебя учил? Вырасти и стать бесстыжим безнадежным кретином?
Белоголовый мальчишка недоуменно качнул головой — он вообще не помнил, чтобы хоть кто-нибудь хоть чему-нибудь хоть когда-нибудь его учил, но проще было согласиться, чем оспаривать, да и голос, кажется, таким исходом остался доволен все-таки больше, чем всеми его предыдущими словами.
— Вот то-то и оно. Послушай, малек, почему ты настолько не поспеваешь? Шибануло по голове, это я понимаю, но если не оклемаешься — станет, дай-ка тебя просветить, хуже. Гораздо хуже. Жопа тебе будет, если иными словами не просекаешь. Да и не только, будем уж честны, тебе одному.
— «Шибануло»…? «Хуже»…? О чем ты говоришь…?
Голос ответил утвердительным кряхтением, недовольным ворчанием, приглушенной руганью; с одной из полок, невидимых из-за набегающих из иллюминаторных щелей облаков, просачивающихся внутрь жилища, что-то рухнуло, грохнулось, разбилось звоном бутылочно-зеленых осколков.
— Опа… Кактусовая водка старины Сида. Моя любимая, между прочим. Неудача-то какая. Что-то я сегодня не в форме, да и ты, надо думать, виноват, тупица… Короче, я пытаюсь сказать, что если ты не поспешишь прекратить валять идиота, то же самое, что случилось с бутылочкой, случится и с тобой, и с тем парнишкой.
— Что… случится…? С кем…?
Аллен не понимал, а руки почему-то холодели, руки почему-то стекали промозглыми капельками, в пальцах таял заснеженный лавровый венец, хоть никакого венца в тех отродясь и не было.
— С тобой, идиот, и черненьким мальчонкой — уж прости, не запомнил его имени, да и негоже как-то по нему после всего хорошего называть. Я же только что объяснил, чем ты вообще слушаешь? А случится шмяк. Бряк. Бай-бай.
— «Бай-бай»…? Какой еще бай-бай?
— Обыкновенный бай-бай. Вероятно, немного грустный, как тому и подобает. Да. Если только ты не поторопишься, не прекратишь просиживать до дырок задницу и не устроишь им всем на память большой бум. Замечательным прощальным подарком, так сказать.
— Большой бум…?!
— Да прекрати ты всё за мной повторять! Господи, что с тобой пошло не так? Почему именно я должен был становиться чертовым учителем чертового имбецила? — Аллен бы с радостью сказал, что не знает, что у него вообще никакого учителя в жизни быть не должно, но рта — то ли к сожалению, то ли к счастью — раскрыть не успел; чужая рука, абсолютно к тому же незримая, вынырнула из пустоты и, ухватившись пальцами за его горловину, с силой дернула навстречу, отчего мальчишка слетел со стула, стукнулся лбом обо что-то твердое, хотя продолжал видеть перед собой один умирающий воздух. Глотнул обжегшимися лёгкими мерзостного душка подтухшего хвощового пойла да гнилостного разложившегося дыхания. — Слушай сюда, шкет, понял меня? Сейчас ты — вовсе никакой не ты. Настоящий ты — там, на морговом столе, и из тебя в скором времени собираются вырезать все непригодные частицы, забрать твою Невинность, сжечь, как улику, неопрятную тушку, а после попытаться передать твою силенку кому-нибудь иному, кто будет служить им заведомо вернее. На инстинктивном, так сказать, уровне. То бишь того, кто без мозгов, сечешь? Промедлишь еще немного — и прощайся и с собой, и с мальчишкой. Тот ты, который ты сейчас — всего лишь защитная проекция, которую очень некстати выстроил твой мозг, пытаясь защититься от не слишком пришедшейся ему по вкусу реальности. У тебя есть еще… — голос ненадолго прервался, рука приотпустила глотку. Зашуршала ткань, будто невидимый человек поглядел на часы, а потом, оправдав догадки, сообщил зычным заискивающим голосом с ореховыми нотками ни разу не оправданного больного веселья: — Я ошибся. Времени у тебя нет. Так что заканчивай здесь и возвращайся обратно. Живо. Хватит уже твоих принципов, принц ты наш замороженный: как вернешься — положи всех, кто будет крутиться возле тебя; не научишься убивать за то, что тебе дорого — потеряешь всё, что мог бы получить и сберечь. Не расстраивай ни меня, ни Господа Бога, малек: никому твои бессмысленные жертвы во имя высшего блага не нужны.
Аллен действительно не понимал, но слушал, как завороженный, и когда голос прервался, чтобы дохнуть ему в ноздри смоляным маслом да поинтересоваться, внимательно ли он слушает, мальчишка поспешно кивнул, не потратив на раздумья или споры ни одной лишней секунды.
— Вот это молодец. Тогда запоминай дальше: как откроешь глаза — положи того гада, что будет пытаться вколоть тебе иголочку. Иголочка та непростая, и если помедлишь — уснешь обратно, только попадешь уже туда, где мне до тебя не добраться. Хотя бы до тех пор, пока я сам не сдохну, чего я делать ни в близком, ни в далеком будущем не собираюсь — можешь счесть это за некую блажь или вот тоже принцип. Принцип мне нравится даже больше. Это ты тоже понял? — Аллен кивнул. — Вижу, понял. Умница. Теперь идем дальше. Как разберешься с ним — разбирайся со следующими. С ними можешь и немного потолковать, но увлекаться не советую — времени всё еще не прибавилось: пока мы с тобой чешем языками — твоего мальчишку готовятся убрать. Я уж не знаю, имеются ли у Вторых обычные души, гарантирующие счастливое воссоединение вовне, так что советую на всякий случай не проверять. В комнате, где ты очнешься, находится бак с жидким кислородом и несколько иных занятных приспособлений — объяснять тебе по пальцам будет немного нечестно, да и, думаю, сообразить, что с ними делать, ты сможешь и сам. Сможешь же?
Аллен сморгнул. Сосредоточенно провел по губам языком, поморщился от окутавшей те сигаретной гари, закашлялся ударившим в лицо дымом, спровоцировавшим приступ пересекших железную грань слез…
— Сделай бум, тупица. Бум.
— Бум?
— Бум. О том я и толкую. Подорви всё к чертовой матери на воздух. Никакого подразделения, никакой лаборатории, никаких Вторых, никакой скотобойни. Подорви. Пусть ищут настоящих людей, а не насилуют мертвецов — некрофилия, знаешь ли, никогда не приходилась мне по вкусу. Не хватает в ней, что ли, эстетики… Так что бум. А после — хватай мальца и вали. Не в Орден, не к нашим дорогим экзорцистам, а просто куда-нибудь вали. Жить вали. Этому я и пытался тебя научить, безмозглый ты ученик…
Аллен, откашлявший из горла комок пыльной гари размером с беременную мышь, начал смутно, но вспоминать, сжиматься изнутри липкой пеной набежавшего страха, давшего протечку из главного сердечного клапана, но едва ему стоило пошевелиться, как чертов учитель, пожелавший на сей раз не показывать наглой рыжей морды, развернул его за схваченную шкирку, толкнул в спину, отвесил под зад болезненного пинка тяжелым кованым сапогом…
И пока Уолкер рычал, пока матерился, ругался и выл, не в силах остановить завертевшей инерции, пока пробивал головой иллюминатор и пробкой пролетал между зажженных в сумерках эркеров да склонившихся над библиями капелланов, пока хватал ртом озимый ветер и тушил окурками слезы, на ухо его, преследуя лётным рыжим ястребом, всё нашептывало и нашептывало сигаретно-осеннее, корчащееся да смеющееся над удивленными китайскими старушками:
«Бум, тупица. Сделай бум.
Бум».
— Может, ему стоит подключить хотя бы капельницу…?
— Ты издеваешься, или как? Знаешь же, что за нарушение приказов мы вылетим отсюда быстрее, чем даже за воровство: и ладно бы еще просто вылететь — так не отпустят же, самих на опыты пропустят… Не делай вид, будто не знаешь! Слышал, что сказала Тви Чан? Усыпить, парализовать и изъять Невинность вкупе со всеми жизненно важными органами, пока тело сохраняет остаточную дееспособность. Следовательно, последним извлекается сердце, первым — мозг. Так что убирай отсюда свою чертову капельницу, для чего ты ее и в самом деле приволок, идиот?! Я же сказал, что мы не спасти его пытаемся, а убить!
