В протянутую ладонь Юу вцепился зубами, считанными мгновениями прогрыз до красноты.

Не владея собственным телом, чувствуя еще меньше, чем чувствовал обычно, извернулся, подобрался, разжался опасной пружинкой, чтобы врезаться двумя ногами в чужую грудь, отталкивая самозванца со знакомыми подставными глазами прочь.

Прекрасно зная, что времени выиграл непростительно мало, что сбежать вот так не сможет, он тем не менее вывернулся, перекувырнулся через самого себя, слетел с удерживающих колен. Пронесся с несколько прядающих ушами шагов, хватая ртом обжигающий сквозящий воздух, в ужасе шарясь руками по липкой темени, лишившейся и звуков, и световых полотен, и влекущих за собой запахов.

Словленный самим собой, спеленатый, почти наглядно видел, как черный генератор работает умными ощупывающими трубками, засасывает холодную сточную воду из одного бака и специальное отравленное масло из другого, сжимает их, сливает воедино, перемешивает огромным миксерным венчиком — и из черного хобота выдувается черный же туман: густой, обволакивающий каждый дюйм, каждый глоток подставного воздуха, и Юу бежал, Юу орал, надсаживая до хрипа, слёз и кашля розовое горло:

— Сдохни! Да сдохни, тупая ты сука! Убирайся вон! Оставь меня в покое, идиотка! Убирайся! Убирайся, дрянь проклятая! Он сдох, и ты тоже сдохла! Отвали от меня, уйди от меня, убирайся в свою чертову могилу, дура! Дура, дура, дура!

Чем дальше — тем темнее, тем тише, тем глуше, тем бесчувственнее: почему никто никогда не говорил, что страшнее вакуума явления нет? Что да-да-да, боль страшна тоже, смерть — тоже, но когда изнутри и снаружи закладывает уши, когда глаза видят лишь постоянную стену черного окраса, когда пальцы и ступни ничего не находят, даже если им больно, даже если они ищут и нащупывают, но не понимают этого, когда в носу пустота, а рот, открываясь, не выталкивает ни единого порванного звука — это намного, намного страшнее, чем просто болеть или умирать.

Юу налетал на углы, Юу не соображал уже ничего; иногда понимал, что пространство меняется, что его пытаются перехватить, что химера догоняет пляской козьих копыт, но он что-то делал, он освобождался снова, он бежал дальше, блуждая в ужасных катакомбах выстроенных коридоров, он сбивал на пластиковую сколку ногти, он выковыривал теми камушки, пытался прорыть себе нору, разбивал лицо и колени…

А когда однажды, проплутав избитую вечность, попался вновь, когда ощутил, что руки плотно повязаны, ноги застряли, горло передавлено, и воздух не просто безвкусен, но и вовсе не поступает к нему — вот тогда безумие, перемигнувшись огнями лётной полосы, спало; фантомный арлекин щелкнул пальцами в синих шелковых перчатках молодого жокея, упали к ногам розы и кролики, и все планетные туманности, пышущие внутри налившихся глаз, разом развеялись под бесчинствующим взрывом сверхновой, позволяя приподнять голову, сморгнуть провал, открыть рот и увидеть над собой…

Увидеть над собой…

Их.

Белые тряпки, черные перья, пустые глазницы, накрытые запотевшей тканью лица.

Вороны, люди, шприцы, заклинания.

Холод на шкурах, холод в проеденных ветрами кишках. Визжащая, кричащая, отчаянная попытка отпрянуть, уйти. Следом — тонкая прямая игла в шею, в найденную облачно-голубым узором артерию, в забившийся в панике пульс: так быстро, так непредсказуемо, так безвозвратно и так жизненно просто, что не успелось ни отойти, ни вырваться, ни сообразить, ни отринуть.

Просто принять, просто ощутить, как инъекция вплывает в задумчиво приостановившуюся кровь, как захватывает под себя жидкую лимфу, как обдуряет доверчивые клетки, как шепчет им: — «Спите, спите…» — и все маленькие уродливые лошадки, переступающие с одного яблоневого копытца на другое, опускают отяжелевшие головы с соломенной гривой, дергают ушами, прикрывают треснувшие веки с длинными апрельскими ресницами, грустно ржут вослед желтой блинной луне, уносясь галопом смерти в горчичные поля, где ветра больше, чем под небом, и он — знаете? — немножечко бесплатнее.

Бесплатнее, да.

За спиной своей Юу еще слышал грохот сопротивления, шебуршание, взрывы грушевых косточек: там билась в оковах его пойманная химера, там рвался звериными когтями перекидной клоун, там с кровью брызгалось в небесный вымпел его имя, там пытались дотянуться руки, там жизнь желала перехватить и сохранить, но птицы-во́роны и белые халаты не позволяли оглянуться, не позволяли встать в полный надломанный рост, не позволяли двинуть ни одной конечностью.

Инъекция пила, инъекция усыпляла мятной ядовитой ромашкой о черных цветниках. Чужие руки отрывали от пола, перехватывали, учили летать, чтобы в последний путь, чтобы Икаром к солнцу, отпраздновать, увидеть своими глазами уродство юпитерской сатурналии…

Химера рычала.

Химера рычала, лошади, светясь сосульками грив, убегали к опустившемуся к колосьям небу, сверкали лоснистые бока, протаптывалась мягкая глинистая земля, сочились ручьи и лужи, а чей-то голос — хриплый клекот, знакомый молоточный стук, — удрученно качая головой, шептал:

— Ликвидировать. Теперь остается тебя только заморозить и ликвидировать, неудавшийся проект под названием «Юу»… Мне, право, очень жаль, что так вышло, но выбора иного ты нам не оставил. Прости нас за это, мальчик…

Прости.

========== Глава 9. All the pretty little horses ==========

Hush-a-bye, don’t you cry,

Go to sleepy, little baby.

When you wake, you shall have

All the pretty little horses.

Go to sleep, don’t you cry,

Rest your head upon the clover.

In your dreams, you shall ride

While your mummy watches over.

Coil

— Эй, тупица…

Аллен слышал его, этот чертов голос — знакомый, ржавый, как забившаяся мусором труба, громкий, ревущий не хуже, чем в саванне ревел солнечный баобабовый лев, но чего он от него хотел — понять при всём желании не мог.

Голос — и голос, слова — и слова, прошлое — и прошлое; какая разница, если воспоминания стерлись, если дети не узнают себя взрослыми, а он сейчас был как раз-таки ребенком: мелким недоросликом, настолько тщедушным и низким, что пришлось подтащить скрипящий прутьями стул, дабы добраться до исцарапанного окошка иллюминатора, только и отыскавшегося в странной комнатушке заместо окон.

По ту сторону обнаружились не цветники, не летние деньки, полные герани, дождевого шума, белья на веревках да прищепках, горящего в отражающих свет глазах, а в противоположность — подрамник мира в белоснежной упрямости, нижние панталоны, изнанка, смущенные голые ноги деревьев, пытающихся прикрыться ночными халатами из фонарной вуали да снежной паутины. Даже не настоящие пазимки, даже не то чтобы иней или наметенные сугробы, а принесенные безвременными ветрами белые лютики с отодранными от земли кореньями, похоронные цветы, старая деревянная кукушка в дупле, нависающие над почвой плачущие тучи, высмаркивающие бегущие по озону туманы да чихающие первой соляной изморозью.

Где-то — немотствующие качели о двух деревянных перекладинах, где-то — маленькие старушки с китайским разрезом глаз и отливающей лимоном кожей, пытающиеся выкопать из песочницы запрятанные туда бездомными детьми птичьи скорлупки — они вообще причудливые, непонятные, странные, эти китайцы.

Вроде бы прожили дольше всех на этом свете, как сами же и говорят, вроде бы чего только не повидали, вроде бы ходили под тангариновой короной обезьяньего императора, спустившегося с лунного дворца, а верят в такую глупость, что даже не поймешь — плакать ли, смеяться ли, дразниться или кидать веночные снежки из печальных собранных лютиков.

— Послушай уже сюда, тупица. У меня не так много времени, чтобы выслушивать весь твой мыслительный, весьма и весьма трогательный — для кого-то, я думаю, — но всё еще бред.

Аллен приподнял голову, оторвался от иллюминатора, обернулся назад. Впервые вдруг сообразил, что и комната у него непонятная, незнакомая: вся-вся пустая, из наложенных друг на друга прохудившихся полумокрых досок, камней, худой полувесны, заснувшей под кроватью да так и не выбравшейся на покинутую волю.