Отчего-то сейчас, когда внешний мир подобрался настолько близко, разбрасывая горстями-листьями живущих в нем улиток-эскарго, аммиачных мотыльков, длиннопалых ореховых хвостоверток, благоухающие туманные розы, фундуковые грецкие желуди, желтую сочную локву, шелестящую зноем в садовых деревьях на пиках Кагосимы — Юу невольно подумалось, что для такого, как он, там, снаружи, все-таки может и не отыскаться заповедного места. Для такого, как он, прятаться бы и дальше в толстых стенах, закрывать глаза ладонями, проваливаться в вечный мертвый сон, стискивать зубы, терпеть, не позволяя никому увидеть его внутреннего несовершенного уродства, но…

— Юу, славный… Скоро мы выберемся отсюда. Я обещаю. Только передохнем немного — и выберемся. Слышишь меня? Я не позволю тебе вернуться обратно. Никому не позволю тебя забрать. Всё будет хорошо, славный, хороший, замечательный мой. Всё будет хорошо, слышишь…?

Но рука, сжимающая прежде плечи, теплой радужной змейкой из коралла обвилась возле его тела новой удивительной коловраткой, притянула к заменяющей все мирские леса груди, вонзилась бутоном в живот, в сердце, в средоточие гортанных обещаний; губы уткнулись в волосы, поцелуи накрыли одеялом, не простыней, и пошло бы всё к черту, и прости, Бог, что я такой уже есть, не спросивши на то твоего дозволения, зато получивши в опеку бескрылого ангела о серебряном северном нимбе. Прости, Бог, но я все-таки хочу отсюда вырваться, выбраться, ступить под рассказанное сказками и Аладдином виноградное небо над толщей золотого песка, ни имени, ни цвета, ни запаха которого на самом далеком деле совсем не знаю.

Я все-таки хочу…

Остаться…

Жить.

И он хотел, так хотел, что в глазах лопались цветочными венами горчащие сосуды, а по щекам всё тёк и тёк алый черешневый сок опадающих майских соцветий.

Так хотел, так любил ее, эту чертову непознанную жизнь, так алкал ее вкусить, что ни одному Богу больше никогда не сотворить для себя более прилежной, более послушной, более открытой для земных страстей игрушки.

Больше просто…

Никогда.

Никого.

Не.

☢☢☢

На забытом еврейском кладбище, где он никогда не бывал, где не покоились, а валялись под толщами грунтовой земли мертвые солдаты — не солдаты, гражданские — не гражданские, а простое подопытное мясо, застреленное связками, пачками, полыми, отражающими звук снаряда, скелетами, Юу стоял посреди высокой сорной травы, раздвигая руками крапиву, репейник, дерезу. Пахло подгнивающим сливовым плодом, жидким собачьим дерьмом, копошащимися в том черноголовыми опарышами, а в опадающих мокрых листьях спала осень, таился стук позабытого с лета тепла, громыхал плеск поломанных веток, пробивалась в ночь оставшаяся от минувшего дня полынная дрожь, сквозил канавами и стоками остановившийся рябой воздух.

Юу ступал медленно, осторожно ощупывая подошвами почву, находя бетон, булыжник, скол прочерченной рваными венами скалы; камни перемалывали его поступь, местность менялась, невидимый боцман чертил мирскую лоцию, менял местами моря и океаны, заливал волной сушу, выбрасывал на свежий берег двустворчатые ракушки, и над головой заместо осени уже цвела желтая лакфиоль, дурманил сладковатой патокой желтушник чери, взрывались над остановившейся налитой луной солнечные протуберанцы.

Юу понятия не имел, что делает здесь, куда и для чего продолжает двигаться: в тумане, поднимающемся из-под земли, в скорых рассветах, приходящих с гудроновых аэродромов, танцевали прозрачным шорохом одежд знакомые призраки — развевались вымазанные в дегтярном меду волосы, взлетали юбки, тащилась по грязной земле серая вуаль, и каждый шаг прозрачной женщины превращался в три шага его: не догнать, не поймать, сколько ни тяни руку, сколько ни хватай пальцами ускользающий синий воздух, тугой, будто живот носящей матери.

«Идем… — шептало медовое видение, звало, рисовало ладонью по кислородному стеклу, оттопыривало локоть, вышивало гобеленом улыбку. — Идем, я всё жду, всё жду тебя… Идем со мной. За мной. Лотосы, лотосы, лепестки, пшеница, летнее горячее солнце, твое обещание… Ты помнишь? Помнишь ли ты меня, его?»

Юу качал головой, кусал от бессилия губы. Протягивал руку снова и в ужасе понимал, что та — совсем не его.

Не его это рука, не его пальцы под белым казинетом перчатки, не его кровь, даже расцветка не та. Не его одежда, не его грубые мужские формы, не его сила, не его шаги, ставшие вдруг размашистыми, солдатскими, хищными, тигрино-догоняющими, влюбленными: это вообще не он, это кто-то другой, кто торчит в его голове, кто насылает свои сны, кто не желает оставлять в покое.

Он ведь тоже, наверное, теперь влюблен, только не в эту бабу с огромными сиськами, колышущимися от движений, взлетов, напряженных голосовых связок. Он тоже теперь хочет жить, только не в этой личине, не в этом месте, не в чужом навязанном кошмаре — довольно с него этих чертовых кошмаров.

Хватит, проклятый призрак! Хватит, проклятый старик! Ты уже сдох, ты давно сдох, ты отжил свое, так оставь меня в покое! Я ненавижу тебя, я ненавижу твою бабу за то, что вы оба продолжаете лезть в мою жизнь! За то, что в моем мозгу сидят твои клетки — это не делает нас ближе, это никак не роднит нас, я бы с удовольствием вырвал их и сжег, я бы забыл о тебе, но, черт, не могу: никто не может добраться до своих проклятых извилин, если не хочет спровоцировать проклятую смерть, пусть его телу и обещали, будто оно вечное, будто без износа, будто вытерпит, если постараться, всё.

Убирайтесь прочь, убирайтесь в свой ад, в свой рай, в свою мерзкую желтую пшеницу, в свое сгоревшее лето — просто убирайтесь, просто валите отсюда, просто прекратите показываться мне на глаза: эта проклятая баба может быть настоящим привидением, раз уж где-то в подвалах висят сраные изуродованные трупы, а может быть и простым сдвигом, раз уж в меня всё равно вшиты чужие внутренности; ее тут нет, а я вижу, я помню, я продолжаю беситься, гнать, путать воспоминания, не соображать, кто из нас кто.

Вы наглые, нахальные, настырные твари: и ты, и она, оба себе под стать. Вам на меня наплевать, точно так же, как наплевать и всем им — отжили, померли, а продолжаете мучить, продолжаете лезть, продолжаете не давать жить, продолжаете приходить со своими проблемами, не желая открыть тупых дохлых глаз и увидеть, что у меня этих гребаных проблем в разы больше.

Суки, суки, какие же вы все суки! Как же не хочется идти на поводу, тащиться следом, как же это всё бесит, как же это всё злит!

А ноги продолжали идти, ноги продолжали нести, спотыкались о корни, о выбравшиеся кости, о вырытые ямы. По листьям — капли металлической росы, по ступням — лианы, оплетающие розовый лотос, пробивающийся сутрой прямиком из нарастающего на жилы мяса. В проплывающих мимо размытых костелах — павшие чокнутые пропойцы, пишущие Иуд и Магдалин, под каблуками теперь — песок великих рек, Тигра, Евфрата, Кумано, кустарность мертвых китовых хребтов, боговых медуз, пущенных на флореальный фарш дельфинов.

Мерзко, мерзко, как же здесь мерзко!

Чем дальше он шел, чем отчаяннее гнался за ненавистной юбкой, тем хуже становилось вокруг: вылезали из могил мертвые еврейские скелеты, разрывая землю отодранными из суставов сгибами пожелтевших рук. Ухмылялись поскрипывающие черепа, отпадали нижние челюсти, сыпались дождем да градом зубы, извивались пухлые серые червяки, не коловратки. Отмершие струпья, отваливающиеся проеденными гнильцой клопами, вытягивались вдоль надгробий и могил, хватались за гармошки, аккордеоны, разболтанные провисшие струны. Бренчали, пели, дымили индейской папиросной трубкой из когтя красного орла «all the pretty little horses», спите, малютки, ночь темна, желта луна, лишь лошадкам не до сна.

Проклятое ристалище, проклятый замкнутый гроб, сквозняк, мерзлая стыль, древние во́роны с одним глазом. Потом вдруг — галлюциногенный сиськастый призрак, остановивший свой бег течением шумной воды.

Юу смотрел, как его руки ловили ее, эту чертову бабу. Как стискивали, как щупали накаченные озоном шары, сдирали с них тряпки, тащили сосками, что выменем у плодовитой недоеной коровы, в рот — тошнотворно, гадко, до крика, до истерики.