— Юу? Славный мой? Что-нибудь случилось или я просто вконец тебя замучил…?
Юу качнул головой, хоть и последний вариант возможного ответа ему приглянулся, запомнился. Вместо всех слов, отмахнувшись от отвлекающей болтовни, не то чтобы сильно произвольно сбросил с себя чужую руку и, повернувшись к Уолкеру боком, перегнулся через трубный край, наклонив голову так низко, чтобы увидеть по возможности лучше.
— Погоди, что происходит, славный? Я все-таки перестарался или… Или тебе и в самом деле не…
То, о чём этот идиот продолжал болтать, неимоверно раздражало: потому что не правда, потому что не вовремя, потому что Юу вообще многое раздражало; цыкнув, Второй не придумал ничего лучшего, чем выпростать руку, схватить седого придурка за плечо, требовательно дернуть на себя. Подтащил, не сопротивляющегося, поближе, нажал на лохматую песью макушку, вынуждая наклониться, и, тыкнув указательным пальцем правой руки на сросшийся палисадник, чуточку серьезнее, чуточку надутее да вдумчивее брякнул:
— Там… тут… какие-то твари как будто ползают… — Вскинутые белые брови он увидел печенкой, кожей, внутренностями, отчего мгновенно распалился лишь еще сильнее, недовольно выкряхтел: — Да не вру я! Честно же ползают! Мелкие, цветные и какие-то… очень… дебильные…
Чего ради они ему дались — Второй понятия не имел: в лаборатории ведь всегда было полно и крыс, и мышей в стерильных аквариумах, и рыбок, которые данио и которые прозрачные, а на свету лопаются кишками наружу, и глазастых да зубастых червей для опытов. Иногда — шумных волосатых приматов, иногда попадалось что-нибудь куда более неопределенное и крупное, а он вот, никогда прежде не обращающий внимания на животных — знал же, что рано или поздно сдохнут, так нет смысла и привязываться, — теперь, едва завидев микроскопическую ерунду, вел себя как болван, с отчаяньем вглядываясь в пушистый мох, кусая губы, умоляя глупых тварей выползти на свет и показать себя и дурному Уолкеру, чтобы тот не подумал, что…
— Я правду говорю! Они здесь целой шоблой ползали, я видел!
Добитый, он, не зная, как доказать правоту неумелых неубедительных слов, запустил в моховые наросты пальцы, с остервенением за те ухватился, потряс, вырвал. Злобно скрипнул зубами, страшась не то узнать, что его болезненные галлюцинации распространяются теперь и на это, не то понять, что никуда они не распространяются, но седой всё равно ему не поверит, потому что и без того видит, что он из себя представляет, а цветастая мелюзга как назло запропастилась, забившись в невидимую нору.
Если бы тремя секундами позже апостолу не опустилась бы на запястье знакомая горячая рука, успокоительно сжимающая пальцы, Юу бы разворошил в пучине проклятой недоклумбы всё, что разворошить было можно, а так застыл, так — разжал хватку, повернул голову, загнанно уставился в серое, чересчур улыбчивое, на его взгляд, лицо, вяло приоткрыл губы…
И раньше, чем успел вытолкнуть из глотки хоть одно слово, услышал:
— Тише, славный. Всё хорошо. Я и не думал, будто ты говоришь неправду. К тому же, я и сам их прекрасно вижу.
— Видишь…? Где…?
Второй осунулся, полностью потерянно уставился на чужую руку, плавным полуизгибом приглашающую взглянуть на тот самый мшаный клочок, что продолжали сжимать мальчишеские пальцы, потроша на мучные ворсинки да яблоневые колоски.
Юу был уверен, что никого там не окажется, что если кто-нибудь всё же оказался бы — он бы сразу почувствовал и заметил, а даже и если — всё равно своими копошениями всякую живую тварь порушил, уничтожил, раздавил, разодрал, пока сослепу тыкался в землю, пытаясь отыскать подтверждение собственной никчемной правоте, и всё же, тщетно пытаясь приглядеться, вдруг, не ожидая, и в самом деле увидел…
— Что это… за чертовщина такая…? — изумленно спросил, во все глаза вытаращившись на крохотное почти, белое, пестрое, юркое-юркое, напоминающее уменьшенных до карикатуры Акума, изображения которых даже он иногда встречал в разбросанных по этажам чужих бумагах. — Что это за херня? Кто они такие? Почему они тут торчат? Что они делают?
— Живут, я думаю, — со смешком отозвался Уолкер. Осторожно, нажимая на нежные точки, заставил мальчишку разжать пальцы, отпустить выдранный мох, после чего, обняв покорившегося апостола за плечи, придвинул того поближе к себе. Уткнулся подбородком в острое плечо, потерся щекой об ухо и, чуть приопустив ресницы, зашептал, волнительным тембром тревожа чувствительную барабанную перепонку: — Они называются коловратками, радость моя.
— Коло… чем?
— Коловратками. И они, надо сказать, весьма и весьма изумительные создания. Идеальные, я бы даже сказал.
В этом Юу, запоздало отерший ладонь о внешнюю влажную сторону трубы, чтобы ненароком никого на себе от родного дома не утащить, даже и не подумал усомниться; чуть повел головой, дернул вторым плечом, пытаясь таким образом выпросить продолжения еще одного непостижимого рассказа, вместе с тем и впрямь различив между комочками, корешками да волосинками мха мелкую извивающуюся животину, целые безмятежные колонии, облюбовавшие каждый свободный участочек, каждый пучок пространства, каждую веточку и выбоину — может, именно из-за них этот мох казался то седым, то зеленым, то пронзительно карельски-красным. Может, это вообще из-за них окружающий мир приобретал всё новые и новые краски — откуда глупым слепым людям, не привыкшим присматриваться ни к цветам, ни к теням, об этом знать?
— Кто они такие?
— Кто? Червячки, конечно же. — Вот от этого ответа Второго все-таки передернуло, вогнало в спонтанное недоверие, но Уолкер того, спасибо кому-нибудь, не заметил. Поцеловал его в ухо, прихватил губами мочку и, сцепив на груди руки замком, задумчиво зашептал дальше этим своим невозможным северным хрипом: — Думаю, этих существ можно назвать самыми живучими тварями на нашей планете. Говорят, их вполне безопасно помещать в вакуум, кипятить, сушить, замораживать до абсолютного нуля, который, кажется, приравнивается к минус двумстам семидесяти трем градусам по Цельсию, и да, при всем при этом они впадут во вполне ожидаемое безжизненное состояние. Но если только вынуть их и погрузить в воду — они станут раз за разом воскрешаться, и продолжат делать это до тех пор, пока людям самим не надоест проводить маленький заезженный фокус. Причем время их пребывания в посмертном состоянии совершенно ничем не ограничено — в детстве я читал о случаях, когда на сухой мох в музее естествознания случайно попадала вода и в нем появлялись проснувшиеся коловратки, а мху тому порой случалось полторы сотни лет, а порой — и все пять восхитительных сотен. Всё, что им нужно для жизни, это, по сути, вода, так что ничего удивительного в том, что здесь их так много развелось, наверное, нет… Ну, что скажешь, хороший мой? Мир все-таки полон чудес, и окажется большим упущением так и не удосужиться познакомиться с ним поближе, м-м-м?
Юу, внимательно его дослушавший, недоверчиво скосил глаза, будто пытаясь прокричать: «эй, не обманывай меня, не пытайся запудрить мозги, господин экзорцист! Думаешь, я так легко поверю, будто вот эти вот невзрачные личинки могут обладать настолько невозможными способностями? Будто дурные люди всё пытаются до чего-то подобного дойти, упрекая Бога в том, что он не додумался создать бессмертия, а он-то давно уже всё создал, давно разделил свои дары между теми, кого посчитал достойными, давно сидит и смеется над всеми нами? Хочешь сказать, что жалкие черви выигрывают у тех, кто возомнил себя совершенней всех открытых рас, видов и пород, да?»
Возможно, он всего этого не думал. Возможно, кто-то другой разрисовал темные зрачки да дужки знакомыми кисточками, потому что сам апостол, проглотив застрявшие в горле слова, только кивнул, рассеянно отвернувшись к деловито снующим из стороны в сторону водяным червячкам.
Протянул палец, пощекотал мох, лениво поглядел на нечто длинное, хвостатое, расширяющееся к скатовидной грудине, что, взобравшись до середины фаланги, обвязалось узловатым хвостом, повиснув вниз головой, будто электрическая считывающая присоска на сенсорном шнуре.
