— Ясно, хороший, славный мой, — без всякого сомнения, без малейшей попытки переспросить или задуматься, ответил клоунский рот. Ответил так серьезно, так упоительно и так вдумчиво, что Юу передернуло, поразило, проткнуло острием летающего китайского ножа. — Я обещаю тебе. Обещаю, родной мой, обещаю. Обещаю, что никогда не покину, что навсегда останусь рядом, даже если ты вдруг решишь, что по той или иной причине не хочешь видеть моего лица. Что покажу тебе весь тот чертов упоительный мир, которого ты был лишен. Обещаю, славный… Просто доверься мне. Я вытащу тебя отсюда. Чего бы мне это ни стоило — я вытащу тебя, клянусь.
Мальчонка покосился краем взволнованного глаза на переползающие по щеке пальцы, поежился под ощущением поглаживания за смерзшимся ухом. Не желая так быстро терять голову и вконец становиться покорной кукляшкой, пробурчал, воинственно напоминая:
— И себя не забудь! Себя тоже вытащи: я же сказал, что никуда без тебя не пойду, так что не смей забывать и о себе, дурище. Это тоже ясно?
— Это тоже ясно, — на этот раз с улыбкой, со смешком, с возгоревшимися внутренней негасимой подсветкой снеговыми радужками. С пальцами, что, потеряв последний стыд, поползли на шею, оплелись, принялись щекотать, забираться под колчанчики выпирающих ключиц-жемчужин, пока на днищах зрачков разрасталось поле проигранной битвы, пока вспыхивали светлицы, и выражение шута приобретало совсем иные оттенки, желания, мысли. — Это тоже ясно, славный, мой замечательный, хороший…
Неладное, пугающее, нагрянувшее слишком неожиданно, если оно все-таки не было плодом его галлюцинаций и собиралось случиться наяву, сбитый с толку Юу почуял только тогда, когда ладонь чокнутого принца-Уолкера улеглась ему на грудину, после — на живот. Вынудила тот мгновенно вжаться, тело — прогнуться и мелко затрястись дрожью опасного предвкушения; пальцы, ярея в игнатовом огне, переместились на бок, пересчитали кости, перебрались на спину, дернули к груди клоуна, готового, кажется, вот-вот сорваться, натворить черт знает чего, но чего-то, что тем не менее пугало, настораживало, говорило: не сейчас, не здесь, не в этот час, не в этом краю. Чуть позже, чуть потом, а пока — лучше уходи. Пока — лучше постой.
Наверное, поэтому, хоть Юу и безоговорочно доверял ему, этому пропащему скомороху без судьбы и дороги, ладони его сами, не спрашивая дозволения, уперлись в чужую грудину, сложились кулаками, попытались отпугнуть, уверенные, что ничего не получится и Уолкер всё равно, решившись на последний нырок, продолжит напирать.
Тот как будто бы и продолжил, тот, вопреки всем потугам, склонился ниже, мазнул губами по горящей щеке, спустился теплой влажностью на изгиб шеи. Прихватил зубами взошедшую крапинками-крапивницами кожу, забрал ее в рот, пососал, смазал касанием языка, с требовательностью провел костяшками по послушно выгнувшемуся позвоночнику, сорвал с мальчишеских губ первый растерянный полустон, заслужил несколько полосатых борозд вдоль оголенной кожи, знакомящейся с остриями ноготков-лопаточек, а потом…
Потом вдруг отступил, отстранился, отпрянул сам.
Что с ним произошло, что вообще только что произошло — Юу не имел ни малейшего понятия. Что случилось с его собственным телом и почему оно так мученически запросилось обратно да навстречу — тем более; о том, что могут представлять из себя человеческие отношения в разрывающем плоть и дух апогее, второму апостолу, не подразумевающемуся быть обыкновенным человеком, никто объяснить не постарался, и мальчонка, освещенный пробудившимся внутри солнцем Давида, теперь понятия не имел, ни что ему следует делать, ни называлось ли случившееся чем-то нормальным или ненормальным, ни почему ему так душно, стыдно, липко и трудно смотреть в серые, затянувшиеся поволочным стоком дождя укрощающие глаза.
Бормоча себе под нос, отдергиваясь от источника чересчур личных откровений, кусая губы, он, пятясь да обнимаясь продрогшими руками, отшатнулся к срезам труб, что, закружившись сенными обрубками, образовали некое подобие созданных самой природой садовых клумб, если бы только мальчик Юу знал, что такое эти самые «клумбы» есть. Втиснулся под пристальным догоняющим взглядом в зазор между одной и другой стенкой, и лишь после этого, растерянно поводив ладонью по кусочкам сдохшего губчатого мха, с сомнением, всё еще не решаясь поднять лица, сипло буркнул:
— Так… так делают все люди…? Как ты… делал сейчас? То есть… со мной никто ничего такого никогда делать не пробовал и не говорил, что делать это нужно. Ты ничего не попутал, идиот…?
К его раздражению, Уолкер, до этого тоже напряженный и перекошенный на бледную, задыхающуюся пожаром физиономию, непонятный, новый, другой хренов Уолкер, приподнялся на колени и, в который уже раз за четверть несчастного часа поддавшись пороку рассудка, прямо на них, не потрудившись подняться, пополз к нему. Дополз, небрежно отряхнулся от прицепившейся травы, ухватился обеими руками за обе же трубы, отрезая весь обратный путь для пойманного в мышеловку звереныша. Прищурился. Нарисовал ободком рта нечто очень пакостное, каверзное. Как будто бы голодное и только посредством огромного труда способное назваться улыбкой.
— И замечательно, что не делали, — сходу заявил почему-то он. — Боюсь, в ином случае, если бы все-таки делали — я был бы очень и очень недоволен. И сейчас бы, радость моя, даже не подумал бы остановиться.
— Это еще почему? — Юу в самом деле не понимал.
— Потому что это нечто очень личное, чему допустимо происходить только между двумя людьми, питающими друг к другу теплые светлые чувства, с их обоюдного согласия и желания. Вот скажи, славный, тебе неприятно, когда я тебя трогаю?
Седой смотрел слишком… прямо. Слишком настойчиво. Слишком непрошибаемо, слишком в рот, и Юу тушевался, Юу пытался отпрянуть, но получалось разве что втиснуться спиной в кладку мокрого булыжника, обтереться оцарапанным затылком, ободрать волосы, затаить дыхание; если бы хоть кто-то потрудился объяснить ему раньше — он бы наверняка психанул, заорал, послал бы к чертовой матери и еще долго к себе не подпускал, подозревая бес знает в чем, но ему не объяснили, в голове стелился не соображающий ничего туман, причин лгать не находилось, хоть сердце и стеснялось, насаживалось на изгиб колкой скрепки, и в конце всех концов Юу, отведя взгляд, убито качнул головой, выдавая единственно честное:
— Нет… Не неприятно, кажется…
В тот же миг, будто он все-таки имел глупость совершить непоправимый проступок, на живот снова вернулась донимающая проклятая рука. Пошевелила пальцами, что морская звезда — щупальцами. Огладила лунным кругом солнечное сплетение, соскользнула на руку, разминая кончиками напряженное плечо.
— А если я делаю так? Что ты чувствуешь при этом, малыш…?
Юу дернулся, против воли сглотнул, ощущая себя так, будто во рту с несколько дней догнивал кусок тухлого лука из тухлой столовой, потом случайно закатился в желудок и стал разлагаться там похлеще, чем Уолкеровская сраная рыба с конской мутированной башкой разлагалась в своем болоте. Не зная больше четверти порядков вещей, не вобрав ничьих убеждений — нет смысла и лгать, нет смысла притворяться или не быть тем, кем ты стать предрасположен, но…
— Отвали ты от меня! Нормально… чувствую… странно… немного. И хватит уже этого проклятого «малыша», да что же ты такой тупица?! Я же сказал, что мне не…
Быть может, то было провидение самого подземного императора, что правил остовом старой порушенной лаборатории. Быть может, просто совпадением, какие год от году случаются, когда их совсем не ждешь, не узнаешь, но больше всего на свете нуждаешься. Быть может, и явлением во спасение, но Юу, случайно уставившийся в железный бак срезанной трубы, чтобы только не смотреть в глаза плывуще-летящего Уолкера, вдруг померещилось, будто среди мха да сена зрачки его уловили мимолетное движение — прыткое, юркое, быстрое, по-своему напуганное, с которым мелкие тварюшки, кем бы они ни были, тут же разбежались в стороны, попрятавшись под суховлажной зеленью проступивших тут и там кочек. Произошло это всё настолько неожиданно, настолько спесиво, что мальчишка так и не договорил, так и упал между двух островков — оборвался на полуслове, не ответил, проигнорировал, в то время как дурной Уолкер всё еще чего-то хотел, всё еще дышал рядом, замирая на его пупке кончиками пружинистых пальцев.
