Никогда не спрашивай, если скрипнет темной полночью дверь, кто стоит за порогом.

Никогда не смотри сквозь стекло, бычий пузырь, провал в умершем накануне сочном дереве, пытаясь разгадать запретное для тебя лицо.

И никогда, никогда не верь, если все-таки обронил брызги раздаренного волчьего голоса, отвечающим на твой призыв, говорящим на «кто там?» — «это всего только я».

Никогда.

Не.

Верь.

Юу спал.

Или не спал, а просто лежал с закрытыми набухшими глазами. Или это Аллен спал, незаметно для себя закрывал глаза и верил, будто весь прочий мир делает это заместо него — ослепшие ведь часто отказываются истинных себя принимать, остаются думать, будто с ними всё в порядке, будто это просто Господь спустился, наконец, со своей вершины, раздавив тяжелой стопой все болотные янтари, шелковичные кустики, царские ягоды, моховые смородины, северные апельсины, арктическую рассветную малину. У слепых часто — глаза полны заката, сердце полно рассвета, и черт поймешь, чем полно остальное тело, чем полон ты сам, что со всем этим делать, в какую канаву сливать, чтобы не заразить, не загадить кого-нибудь другого еще.

Болели раны.

Кровь, густея, прекратила сползать по коже, прекратила огибать бугорцы и всхолмия, впадать в протянутые для нее низины, дабы собраться испарениями с алых подстывающих болот; ныли кости, ныла плоть, но он — солдат, а солдатам, говорят, привычно. Говорят — ерунда, заживет, пройдет, не ной, не плачь, не позорь. Ну что солдату кровь, если у него она каждый второй час, если красный для него — дождь, хоть и от дождя, просто все об этом позабыли, можно умереть, если вернуться, скажем, в Старый Лондон, к Большому Бену, под смолистое небо вылитых за годы отходов, наивно переваренных дарующим прохладу небом…

Ну какой, скажите, там дождь?

Умостив мальчишку на животе и на земле, чтобы не тревожить лишний раз ни наспинной дыры, ни самого его тельца, Уолкер сидел рядом, поглаживал пальцами черный взмокший затылок, перебирал волоски. Время от времени наклонялся, раздвигал бинтующие тряпки, смотрел на рану — заживала, зарастала почти на глазах, пусть и совсем не так быстро, как сам мальчишка пытался бравадиться, обещать, разве только не клясться.

Юу кашлял, стонал, дышал чаще, чем стучится сердце полевой мыши, а вокруг стекали крапинками стены, тучнел от сырости кирпич, размывало мох, росой накрывала волглость, и над головой должно было отыскаться палящее синим солнце, но неизменно находилась только чернота высокого купола-потолка, уводящего так далеко, что не хватало ни воображения, ни зрения, ни сил за ним угнаться. Пахло разбереженным железом, грязной красной водой, рядом шуршали серой желтизной сенные травы, покалывая руки и бедра, ладони и ноги; Аллен пытался с несколько раз выдрать чертово сено прочь, чтобы не тревожить сна апостола, но апостол кривился, качал головой, поджимал губы. Глазами шипел: не смей, не сходи с ума, я никогда прежде его не видел, не трогал, пусть остается здесь, пусть даже мертвое, но мне так, с ним, лучше. Так — спокойнее.

Чем дольше они сидели здесь, тем умиротвореннее выдыхал Юу, тем меньше оставалось следов от обезобразившей раны, тем больше привыкали к обстановке слипающиеся глаза самого Уолкера, и постепенно, выхватывая из полутьмы очертания и секреты, он приучился различать над головой методичные световые пляски — наверное, догорал какой-нибудь генератор, тревожимый сырью да моросью, а мерещилось, если сильно не вглядываться, будто это из крепостных бойниц мелькают вспышки салютного огня, и где-то вдоль бастионов выстроились гарнизоны стройных лучников, и вот-вот прольется ночная вода, спустятся первые стрелы, разожжется самая обыкновенная война, каких и тогда, и сейчас, и потом — лучше и не помнить, лепрозорный миллион.

Сено тянулось стеблями выше, прекращало стыдливо таиться — всё меньше и меньше различались разобранные на стыки да рукава трубы, железо покрывалось поступью ягуаровой лапы, трескалось под разрухой ветров да кислой слюны самой атмосферы.

Сдвигались у́же каменные отроги, кажущиеся такими же шаткими, как и городские заборы из гнилой фанеры, а еще чуть позже, когда понятным стало почти всё-всё-всё, когда сердце срифмовалось с падающим на макушку «кап, кап-кап, капи-капи-кап-кап-кап», Юу, ушедший в страну без голосов, перевернувшись на своей шуршащей лежанке, перекатился на левый бок.

Выпростал руку, на ощупь погладил отозвавшуюся задумчивой стылью землю. Замер рядом с бедром опустившего голову Уолкера, осторожно стиснул пальцы на полах его плаща, дернув так крепко, чтобы упрекнуть себя в наглости, и вместе с тем так слабо, чтобы после сделать вид, будто получилось это совершенно случайно, само по себе, без его помыслов или участия.

— Славный мой…? Ты проснулся?

Уолкер молчал, Уолкер ждал, Уолкер не торопил. На этот раз понимал — нельзя.

Опустив ладонь, накрыл удерживающий, будто он может захотеть бросить его здесь и убежать, кулачок, осторожно тот приласкал, распарил подушечками пальцев холодную кожицу в мурашках. Мягко стиснул, поднялся нежными кружениями на тонкое ломкое запястье — в карманах у них плескалось всё время этого мира, в карманах разодрались по швам выпущенные облачные дыры, а тот, у кого ничего нет, тот, кто потерял всё на свете, он, как известно, богаче всех остальных, потому что, однажды имея, познав истинную никчемную цену и лишившись, может позволить себе уже действительно всё.

Всё.

— Я… ты знаешь, я… — голос Юу сбивался, голос Юу тоже капал слезами фронтовых настурций, голос болел, а Аллен ждал, ждал, ждал, бесконечно теперь ждал. — Я не хочу возвращаться туда. Никогда не хочу туда возвращаться. Я думал, что не могу уйти, что… так для чего-то нужно. Чтобы я оставался, чтобы терпел, чтобы стал тем, кем они хотят меня увидеть — а я ведь знал, что рано или поздно всё у них получится, как бы я ни сопротивлялся. Думал, что ты врешь мне, потому что попасть во внешний мир отсюда невозможно. Думал, что ты всё равно уйдешь один, без меня, так какая разница, где мне быть, если так или иначе придется торчать в одиночестве…? Думал, что ты просто идиот, вбивший себе в голову, будто должен непременно меня спасти, чтобы потешить свое чертово себялюбие, как сделали бы, наверное, все остальные на твоем месте, сумасшедший ты психопат…

Аллен, не укорив ни словом, ни взглядом, и так всё услышанное прекрасно зная и чувствуя, лишь тоскливо улыбнулся. Накрыв мальчишескую руку второй ладонью, окутал ту греющим коконом, выгладил большими пальцами венозное запястье. Спросил, чуть шевеля хранящими тишину губами:

— А теперь? Как ты думаешь теперь, хороший мой…?

— Думаю, что ты всё еще непроходимый идиот, и угораздило же меня с тобой связаться… — как будто бы недовольно пробурчал всклокоченный разрумяненный детеныш. Приподнял голову, уперся об острые локти. Помешкав, сел, потерев ладонью ноющую шею. Ухмыльнулся, показав кончики глазных зубов. Фыркнул, пряча под оскалом ту редкую, воистину бесценную улыбку, которую так и не научился толком рисовать. — Но идиот хотя бы понятный. Мне понятный. Приятный вот тоже… Такой, которому уже не получается не верить, даже если и продолжать себя заставлять. Да и здешние идиоты будут порядком тупее тебя, пусть хоть вечность корчат из себя всезнающих божков. Поэтому я… я хочу…

— Славный мой…?

— Заткнись! Я сказать пытаюсь… Не перебивай! Я стараюсь сказать, что хочу уйти отсюда… с тобой. И пойти дальше тоже… с тобой. Вот. Понял…? — Аллен удивленно сморгнул. Открыл было для поспешного ответа рот, но сказать так ничего и не успел: — Так что не вздумай меня предавать, ясно? Раз уж взялся, раз уж влез, куда влезать никто не просил — то теперь и терпи, спаситель ты хренов… Мне без тебя деваться некуда. Идиот. Я… Эй! Что ты… делаешь…?!

От ладони, улегшейся на щеку и заставившей повернуть навстречу раскрасневшееся вмиг лицо, чтобы встретиться взглядом во взгляд, Юу передернуло, взбудоражило, немножечко свело с ума, захлестнуло соком керасунтских раздавленных ягод, обрывая все оставшиеся на языке звуки в бессвязный сорванный лепет. Глаза потемнели. Губы мгновенно наполнились спелостью виргинской дурманной черемухи в багровом пуху.