Иногда всё замирало, напоенное болью измерение вытягивалось, оставляло самобытный ток времени, черные падальщики собирались в новые зализанные группы, входили в стены, растворялись в огне, и становилось без шелеста их крыльев так невыносимо тихо, что каждый, кто был там в тот час, наверняка услышал бы вздохи плоскогрудой камбалы на дне, если бы только Господь пожелал разлить вместо чугунных труб речную полость под марающими ее ногами.

Турписсиме, ядерный посмертный синтез, азийский ветер, загасивший последний свет маяк, грустно хлопнувшая дверью калитка — и от звука, так похожего на дребезг терзаемой в пустом стакане ложки, ныла голова, сдавливало виски, плавилось золото, вытянутое из медной руды.

Чертовы вороны, божии безымянные птицы, вылетали из возведенной силой иллюзии настенной кладки, преграждали путь, складывали пальцами заклинания, спину и ноги пронзали новые лезвия, вонзившиеся по самые навершия, пускали подкармливающий подвальную нечисть сок; Аллен взмахивал рукой, вертел маротом, шутовским коронованным жезлом, плакал перевернутой серпами вниз улыбкой. Отбивал вонзающиеся в плоть лапы дышащей в шею смерти, если те пытались нацелиться на бегущего рядом задыхающегося мальчишку, и принимал, смеясь булькающей пеной с губ, их в себя, стискивая зубы, ярея, питаясь болью, злобой, желанием еще раз увидеть солнце, чистоту не заплеванного неба, грязноту идеального в своем прекрасном уродстве мира.

В них летели карточки заклинаний, силы уходили стремительными рывками, секунды трескались рыбьим пузырем — Уолкер поднимал меч, резал, рычал, орал, осатанело проклинал, не желая никому смерти, но сейчас, в аду, под толщами-верстами наваливающейся сверху земли, непризнанно мечтая убивать, мечтая разрывать когтями глотки, мечтая мстить и уничтожать, прокладывая для них с павшим апостолом путь к убивающей свободе по чужим изгибающимся трупам.

«Остановись! Мы пока еще просим тебя остановиться, экзорцист, слуга Всевышнего! Внемли нашим просьбам, пока это только они!»

«Остановись!»

«Тебе ведь известно, что каждый из вас для нас на счету».

«Остановись!»

«Верни нам мальчика».

«Верни…»

«Остановись и выслушай нас!»

— Черта с два! Черта с два, слышите?! Никогда! Я никогда его никому не отдам! Убирайтесь прочь с моей дороги! Прочь!

Заклинания плели иероглифы молчаливых чернильных узоров, складывались в крышки захлопывающихся гробов; под каблуками крошился затертый до ила камень, скользила набухшая отпоенная земля, гасли и вновь возгорались разбивающиеся стеклянным дождем лампочки, пока обвивающие холодное пекло провода рвались, пока искрящийся ток бежал по жиже, пока небесный громовержец гневался поступью заоблачных шагов, а из-за углов скалились обслюнявленными ртами сбежавшие из клеток цепные собаки, застывшие в черных пологих тенях.

«Ты не желаешь понимать?»

«Аллен Уолкер…»

«Ты ведь Аллен Уолкер, экзорцист?»

«Про́клятое — про́клятому…»

«Получается все-таки так».

Юу почти не видел их — лишь за спиной мелькали длинные фигуры в длинных одеждах: черных ли, белых, он уже не понимал, погрузившись в монохромный однолицевый мир серых каракуль, где каждое лицо, прячущееся под сдвинутой тряпкой, отращивало клюв, каркало, щетинило жесткие перья, било разрезанным ловчим крылом, поднимая тысячу и один ветер.

Было больно — дышать, бежать, ощущать собственную руку, рвущуюся на кровь под пальцами сдавливающего ее Аллена, безвозвратно пересекшего ту грань, когда рассудок больше не соглашается отмеривать силу, выплескиваемые в пустоту поддерживающие ресурсы, возможности, крохи оставшейся в венах тлеющей жизни. Лёгкие стиснулись в зализнувшем вакууме, в глотке застряли смоченные кашлем стоны, голова кружилась, в висках звенело от тишины и набегающего испариной страха, по ногам привычно стекала кровь, и каждый нож, вонзающийся в северную спину Уолкера, бил сильнее, чем остановка и возрождение его собственного сердца, давно привыкшего к однообразию животворящего круговорота.

Второй кусал губы, Второй хотел помочь, но получалось только бежать, только сцеплять кости, только не ныть, только ненавидеть, только не смотреть. Только мечтать, только молить — ведь ты же пообещал, глупый белый шут, будто я могу сделать хотя бы это: Господи, убей их. Господи, пожалуйста, убей. За него, за меня, за кого-нибудь другого, кого тебе не жаль, но кто еще только должен зародиться в этих чертовых игрушечных стенах. Убей их всех раньше, чем это случится. Убей их для того, чтобы Аладдин нашел свою лампу, чтобы я узнал, как выглядят настоящие розы, чтобы он объяснил еще тысячу ничего не значащих слов и показал проклятый банановый остров, весну и несчастные сэндвичи с болонской колбасой.

Господи, убей…

Убей их, убей же, ну!

Птицы кружили, птицы пикировали вымазанными в золе падальщиками, и когда одна из них, снова поменяв местами полюса, выросла у них на пути, спрятав заклинание под выпущенным фукибари, Юу на миг показалось, будто передавленный сводящим с ума уродством Уолкер вот-вот выцарапает самому себе кишки, выблюет кровью, напишет на коже, на стенах, на воздухе: «Я. Не. Хочу. Никого. Убивать». Уолкер метался между мечом, лишь забирающим часть силы, но не срезающим плоти, и когтями, способными осквернять, рвать, останавливать красные мокрые сердечные трубки. Уолкер уворачивался от сыплющихся на них ударов, выл выброшенной на задворье псиной, хрипел, утирал с глаз набегающую, застилающую видимость кровь. Смешивал белое с красным, играл в поганую рулетку без права на победу; когти, всё же заменившие бесполезный меч, мазнули по стене, содрали пласт железа и кирпича, со скрежетом обрушили пыльную труху на птицу в белом — все-таки белом — тряпье, пока сам экзорцист, наплевав на пронзающие остриями плечи лезвия, напарывался на выставленное и пущенное в погоню оружие.

— Что ты… делаешь, идиот…?! Почему ты их не… Ты же просто можешь… перебить их всех! Просто взять и перебить! — Юу кашлял, Юу кричал, Юу слеп от тучи пыли, от забивающейся в глотку крошки, от севшего голоса и слёз, от страха и обиды на того, кто так легко мог попытаться вывести их отсюда, не отдавать его обратно теперь, когда он сам не хотел возвращаться, у кого была для того бесценная сила, кто обронил столько сведших с ума обещаний, а седоголовый кретин вместо этого…

Этот чертов кретин, он…

С рвением и рыками убивался сам, оставляя незаслуженную жизнь тем, кому было и на него, и на его глупую-глупую-глупую жертвенность глубоко наплевать!

Серые глаза мазнули по дозывающемуся мальчишке с лётной загнанностью, с осколками разбитого рубинового стекла, с тенью истинных лепестковых роз, что в диком прибрежном саду, на вышитом снегами склоне, впали в долгий зимний столбняк.

— Я не… я не могу их… Юу, я… — он бормотал, бессвязно кричал, заплетался языком, руками и ногами, продолжая погружаться в черный затягивающий зев, пахнущий терпкой желтой серой и пролитым нашатырем; на ничего не значащем повороте, которых здесь десятки, сотни, ударившись плечом и костистой боковиной о каменный литейный угол, попытался наклониться, чтобы подхватить теряющего способность к передвижению Юу, кашляющего сгустками пороховой крови, на руки, но мальчишка отскочил, мальчишка не дался, мальчишка уставился с укоряющей обидой в распахнутых полупомешанных глазах, вот-вот обещающих сорваться в госпитальерскую преисподнюю без шанса на возвращение. — Я не… я не могу, Юу! Я не могу так просто взять и… живых… людей… Я…

От двух из трех пущенных по тенистому следу ножей он увернулся, в то время как последний просвистел мимо, растерзав заточенным наконечником бледную щеку. Взметнулись пеной малиновые капли, остекленели зрачки, и погибающие мысли, скачущие в мальчишеской голове откормленными жирными блохами, впившись жвалами в извилины судорожно сокращающегося мозга, вдруг так ясно, как никогда, проорали, погрузив дрогнувшее тело в криогенический ступор: этот человек еще ни разу, еще никогда не убивал никого, корме проклятых Акума.