Юу хлопнул глазами, приоткрыл в пренебрежении рот. Подумав, отфыркнулся:
— Вот же… Идиоты. Почему кругом одни сплошные идиот, а, идиот?
Аллен согласился, беззлобно просмеялся, оставив вопрос загадочно открытым. Склонив к плечу голову, подхватил мальчишку, по которому до одури успел истосковаться, двумя пальцами под подбородок, понукая приподнять лицо, и тот, примерно уже знающий, чего от подобного жеста стоит ждать, подчинился, уставившись глаза в глаза мгновенно почерневшими радужками. В нервном предвкушении сглотнул. Облизнул смягчившиеся губы, привлекая внимание быстрым мазком зазывающего язычка. Инстинктивно подался назад, едва Уолкер, обхватив пятерней за затылок, придвинулся ближе, выпадом хищной кобры впиваясь в задрожавший под его напором рот: мягко, но властно, прихватывая нежную плоть, прикусывая, обводя ее языком, настойчиво проталкиваясь внутрь.
Он целовал его медленно, утопая в приятной ленной неге неумелых, неосознанных еще даже попыток ответить. Вылизывал отзывчивый язык, всё глубже и глубже погружался пальцами в глянцевые прохладные волоски, беспрепятственно наваливался, ни разу больше не понимая, что делает и к чему склоняет порочная, прошившая навылет впервые за жизнь, спятившая страсть: мальчишка, всего лишь маленький несчастный мальчишка, выращенный бесправным гомункулом в жестокой лаборатории, годовалый ребенок, знающий о жизни непоправимо меньше, чем любой иной детеныш, а его влекло, его ломало с безумной силой, его кружило в черничных валежниках глаз, в холодном голоске, в прижимающейся беззащитной близости и желании оберегать этого ребенка всю оставшуюся жизнь, пусть со стороны, наверное, всё это и походило на спятивший бред такого же спятившего безумца.
Мальчонка, ни разу не соображающий в той полной мере, в которой соображать должен бы, во что с ним играют, какое у всех этих ласк предназначение, к чему они неукоснительно рано или поздно приводят, что такое мужчины и женщины, мальчики и девочки, возрастные группы и гендерные строфки, поддавался, отдавался, позволял напирать, раскладывать себя на проклятых грязных стульях.
Дрожал, трясся, поскуливал в стиснутые чужой страстью губы. Неумело хватался пальцами за плечи, мял одежду, крепко-крепко жмурил глаза, вместе с тем как будто бы почти не испытывая ни стыда, ни смущения: никто не научил, никто не сказал, что происходящее — плохо, а телу нравится, телу хорошо, так с чего бы ему стыдиться, с чего бы думать, будто делает что-то и для кого-то не то?
Во всей этой возне, пока у Аллена окончательно срывало крышу, пока пальцы опускались на тонкую блеклую шейку, пока выглаживали нежные бьющиеся артерии, а губы, оторвавшись от рта, впивались легкими поцелуями-укусами в бархат розовеющих ушек, пока сам Юу брыкался ногами, не то пытаясь устроиться удобнее, не то всё же желая оттолкнуть, они не заметили, как задели украденную розу, посаженную в самодельный горшок. Спохватились, дернувшись, будто от удара, лишь тогда, когда цветок, слетев с соседствующего сиденья, с грохотом сваливался на пол, звякнул стеклом или железом, пусть посуда и оставалась исконно пластмассовой, и, покатившись, спрыгнул с тройки ступенек, прежде чем остановить тревожный бег да загореться предупреждающим боярышниковым свечением пульсирующего святого Эльма.
— Что… что за… чертовщина…? — пропащее почуял зацелованный задыхающийся Юу, не знающий о цветах ровным счетом ничего, но чувствующий, что произошло нечто из ряда вон, что вот прямо сейчас — случилось непоправимое, что задета кнопка безотменного пуска, что время может резко оборваться.
Для него.
Для Аллена Уолкера.
Для почти случившегося «них».
Как бабочка, посаженная на смоченную камфарой иглу высшего морского Адмиралтейства, он потянулся следом за поднявшимся на ноги онемевшим Уолкером, ухватился за выскальзывающий рукав, позволил перехватить чужой ладони ладонь его собственную. Невольно попятился при виде продолжающего и продолжающего литься багрянцевого свечения, сумрачно вслушиваясь в тихий попискивающий стон, ритмично доносящийся из разбросанного по полу окопа разрытой мшистой земли…
— Дьявол… Дьявол, черт же вас всех забери…!
— Что…? — Юу не понимал, что произошло. Юу не понимал, почему лицо Аллена настолько исказилось, осунулось, всколыхнулось алыми и черными геометрическими черточками, будто прорисованными вымазанным в крови углем. — Что произошло? Что не так с этой розой…?
— Всё, дьявол! Дьявол же, дьявол… Быстро иди сюда, ко мне! И не вздумай от меня ни отходить, ни отставать, ты понял?!
Не понял он ничего, и понял еще меньше, когда левая седая рука оснастилась коронованными когтями, когда на спину упал подбитый северным мехом плащ, когда на лицо опустилась насмешливая мрачная маска дремучей зыбкой Венеции, случайно сместившей полюса в края вечных пингвинов да ледяных юрт.
— Стой… да постой ты, погоди! Объясни мне уже хоть что-ни…
Его не просто заткнули, его чуть снова не лишили только-только приросшей конечности, перехватив правыми пальцами запястье, дернув с истовой силой рванувшего кипятящимся паром реактора; Уолкер бросился с места с руганью на посиневших губах, с кровью на зубах, с болтающимся следом орущим Вторым, не успевающим даже перебирать ногами, а за спиной, разливаясь кизилом густеющей безразличной красноты, всё сигналило металлическое тело понатыканной почками-датчиками подставной розы, облаченной в шкуру модифицированного цветка-предателя.
Отваливались запрограммированные цифровые схемки, выливался дым, бегали по швам электронные импульсы, нагревалась от теплового соприкосновения система передач, и Аллен чувствовал, Аллен наконец-то понимал, откуда взялось ощущение внезапного присутствия, откуда приполз проклятый страх, что их след взяли, что теперь всё может закончиться, что он конченный идиот, такой наивный идиот, так и не научившийся в своей жизни абсолютно ничему.
— Что… что не та…
— Всё! Всё не так, слышишь?! Всё! За нами с минуты на минуту явятся, если уже не явились, выжидая где-нибудь под дверью, поэтому, славный, помолчи, я прошу тебя. Что бы ни случилось — молчи, оставайся рядом и молись, молись этому Богу, услышит он нас или нет, чтобы мы выбрались отсюда. Молись, дьявол! Потому что если он кого-то и захочет выслушать, то, клянусь, только тебя одного. Молись, славный. И держись, во что бы то ни стало держись за меня!
За их спинами продолжала пульсировать давным-давно переданным сигналом имплантированная растоптанная роза.
Когтистая рука, ударив по затворенной двери, просквозила боеголовкой в хлипкую, липучую, необдыханную как будто пока пустоту…
И в тот же миг гуляющий по нишам ничейный сквозняк, пропахший умершим где-то и когда-то бродягой без имени да голоса, оставившим после себя лишь три коробки догнивающих сказок, нахохотавшись, шепнул промозглым подвальным голосом: ложь, хорошие вы дети. Все, что вам сейчас видится — ложь.
Пустота — больше никакая не пустота: вот там — видите, слышите…? — вас уже ждут, мальчики с искусственными сердцами.
Вот там для вас приготовили петлю, неблагодарный шут, пошедший против своего короля, беспечный принц, покинувший охраняющую тебя башню.
Вот там, вот там, славные вы ребятки, кроется…
Одна сплошная…
Ложь.
========== Глава 8. Undisclosed Desires ==========
Если ты зверь, то любить тебя — значит быть зверем?
Если ты ад, то звать тебя родиной — грех?
Если знаю, ты — зло, но искренне тебе верю,
Ты возьмешь мою жизнь, когда перебьешь их всех?
© Наталья Игнатова
Черный соленый язык пролитой жизни, собираясь в лужи, лобзал подошвы тающих чавкающих сапог, поднимающих жемчужинами тяжелые брызги, ложащиеся дождем на пожранные коррозией стены. Беловые вспышки, желтая обожженная латунь, распускающиеся по полу бугенвиллии, и море чужой жажды ломало свои ребра дышлом пытающегося уйти мола, только раз за разом неминуемо захлестывало спутанной водорослью гривы всю загрубевшую оглоблю, снятую с шеи морского конька: летело следом надраенное свистящее железо, впивались в спину иглы, голодные копья метательных ножей и фукибари, вместо крови изливался ненасытным изобилием красный томпак.
