Не зная почему, не зная зачем, Юу, сцепив зубы, в неистовой агонии лягнулся: пятки и стопы, спружинив, ловко впечатались в клетки чужих ребер, попытались отпихнуть от себя подальше, проехались углами соскользнувших, но оставивших синяки каблуков; один из носков, потеряв стыд, поднялся выше, поздоровавшись с клацнувшим шутовским подбородком, и от ударившего по слуховым перепонкам медузьего звука Второму сделалось до неисправности тошно.
Не соображая, что творится и куда недавнее перемирие движется на правах бешеной инерции, вслепую проносясь мимо тех закоулков, где атомная война и после шести вечера не встретишь уже никого, потому что поющие колыбельную призраки вылезают из могил закатными облаками, Второй, пнув зарвавшегося клоуна посильнее, чудом увернувшись от попытавшейся перехватить за лодыжку руки, опрометью отпрянул назад, попутно вопя разодранной сигнальной глоткой, чтобы тупица немедленно проваливал, убирался жрать свою чертову рыбу и лакать отравленное болото, раз ему так хочется чем-нибудь себя помучить, а он останется здесь, будет пить нормальную воду и есть более-менее нормальную еду, которую тоже, если непонятно, прекрасно себе нашел.
Он пятился, перепрыгивал через каждые два кресла, едва не ломал себе шею — а может, и ломал, но быстро возвращался в прежнюю собранность обратно, — и преодолел уже шесть чертовых стульев вширь, уверившись, что Уолкер его здесь не достанет, что попросту не пролезет в узком зазоре между сплющенными спинками и сиденьями, когда тот вдруг…
Тот вдруг, проявив чудеса не сноровки, а способности шевелить мозгом и прошибать лбом каменную кладку любых лютых стен, так просто и так пугающе ухватился когтистой лапой за первый на пути стул, что Юу, сам того не желая, ненадолго замер, впал в оцепляющий земноводный сон.
Вылупил покрасневшие перепуганные глаза, приоткрыл для непонятного еще даже самому себе крика рот…
И с грохочущим сердцем уставился на то, как проклятый экзорцистский монстр, не прикладывая как будто никаких особых усилий, играючи выдирает кресло со всеми удерживающими винтами, креплениями, железом и пластом самого пола в замечательный подарочный довесок.
Кресло скрипнуло, взвизгнуло, слишком быстро развалилось по мелким, больше не стыкующимся друг с другом частям, обивкам и каркасам, с грохотом отлетело в сторону, подняв смрадную пылюгу, раздробив кусок разваливающейся стенки, отыскавшей в смерти единственное спасение от многолетней тоски.
Еще прежде, чем Юу успел сморгнуть, когтистая рука, очумев, легла на кресло следующее, закончив с тем в два раза быстрее, затем — взялась за третье…
Когда до прошитого мальчишки дошло, что его вот-вот схватят, когда вместе с тем сил на сопротивление не осталось от слова совсем, а сердце истерзанно забухало во рту, чертово когтистое чудище выдрало последнюю кочку на пути к своему лягушачьему принцу, оскалилось обнажившимися зубами, и Юу, успевший сделать ровно одно безнадежное движение, тут же оказался перехвачен длинными стальными стержнями за тощее горло. В следующее же мгновение его с грубостью перевернули, швырнули, вдавили в спинку кресла костлявой спиной и, что самое страшное, отодрали с тем на пару от пола, чтобы крещеный снегом психопат, удерживая добычу на обескураживающем весу, будто та была пушинкой мотылькового брюшка, спокойным, неторопливым, размеренным шагом спустился вниз, установил поблизости от затушенного кострища кресло, вжал то ненадежной задней деталью в изгиб содрогнувшейся стены.
Творил он нечто со всех сторон ненормальное: удерживал, легонько надрезал когтями ноющую шипением кожу, придвигался следом сам, нависая так низко и так безумствующе близко, что у Юу не хватало воли толком забиться, попытаться сделать хоть что-нибудь, кроме как хвататься пальцами за мучающие когти, таращить глаза и почти не дышать, надеясь раствориться в трухлявой обивке чьих-то похоронных времен.
Даже раскрыть рта и пролаять заслуженного седым проклятья — и того не получалось, потому что драка — дракой, в драке Второй мог при некоторых обстоятельствах быть хорош, в драке имел достаточно неплохие шансы, в драке и для драки был изначально создан, как бы белохалатные идиоты ни пытались это перефразировать под второсортную мораль о спасении сокрушающегося мира, а вот с убивающими незнакомыми чувствами справляться совершенно не умел. Наверное, он изначально не должен был их испытывать. Наверное, в заложенной в шкуру программе случился непредвиденный сбой, делающий его жалким и бессильным перед пожирающими вербными глазами, но тело, наплевав на догадки, страхи и доводы, немело, губы немели тоже, надутые шары легких прокалывались под внутренними иголочками, и этот вот Аллен Уолкер, заглядывающий бескрылому в зрачки, зачем-то всё наклонялся, всё приближался, всё втекал в запретное для соприкосновений нутро, раздвигая проникающими дальше допустимого ощущениями трескающуюся болящую радужку…
Когда его ухватили пятерней за подбородок — Юу вздрогнул, едва не взорвался кровавыми ошметками, жалобно стекая незавидным тельцем вниз, пытаясь спрятаться, укрыться, отыскать хотя бы один подходящий ответ на то, что здесь и сейчас происходит, но так или иначе оказавшись не в силах сделать ничего — теперь хозяином его жизни становился Уолкер, теперь один только Уолкер принимал единственные для них двоих решения, мастерски внедряя в шкатулку сердца свою волю, и Уолкер, играющий в понятную лишь ему игру, не собирался пойманной переломанной бабочки отпускать.
Белое лицо с красным шрамом оттенка свежей розы, всё еще сжимаемой в подрагиваемых холодных ладонях, опустилось, прожгло навылет глаза, чтобы в тех застряли соленые капли готовящейся вот-вот пролиться ртути. Пальцы подняли послушную голову выше, губы приблизились теснее, и когда шут заговорил — Второй отчетливо почувствовал и запах, и вкус, и дух его дыхания, внедряющегося в трепетно расширяющиеся ноздри, охваченные пороком временного удушья.
— Если ты так хочешь знать, что такое настоящая отрава — то хорошо, я попробую тебе подсказать. Те бочонки, которые ты нашел — в них вода, да. В них замечательная вода, которая не портится ни от времени, ни от гнили, ни от попадания в нее инородных организмов, просто потому что любые организмы она убивает. Убивает и переваривает в прямое продолжение себя. Прекрасная радиевая вода в хранящем вечную прохладу ревигаторе — ниспосланное счастье для утопающих от жажды пилигримов, сердце мое, не правда ли?
— О чем… о чем ты… говоришь, дурак…? — Юу, хоть и старался, не понял ни одного из обращенных к нему слов. Юу остро чувствовал, что и с той водой, и с самим Уолкером творилось что-то не то, но связать концов не мог, осмыслить — тоже, и по коже продолжали сновать донимающие колючки, нервозно покалывая в накрытые хрупкой прослоечкой почки. — О чем ты болтаешь, если…
— О том, радость моя, — Уолкер, потеряв свои отсохшие мозги, почему-то вдруг оказался настолько низко и настолько близко, что у Юу треснуло сердце, и, черти, в его случае, где давно задействованы нитки, лески и пришитые дополнительные клапаны, это, наверное, вовсе не было никакой дурацкой метафорой. — О том, что пока ты не познакомишься с настоящим миром и не поймешь, что он на самом деле из себя представляет, тебе волей-неволей придется прислушиваться к моим тебе советам, потому что иного я не допущу. Я не знаю, насколько удивительными могут быть особенности твоего организма, но хорошо понимаю, что во всей Вселенной, которой нам не постичь, ничего неизнуряемо-бесконечного нет: любая батарея однажды перегорит, если не оставлять ей времени на отдых и не пытаться ее сберечь. Поэтому просто смирись. Просто смирись с тем, хороший мой, что тебе придется забыть о том, что я сочту для тебя недопустимым, и радиевая вода… О да, славный. Она, увы, как раз-таки недопустима.
Чокнутые губы изогнулись, исковеркались, отнимая всякое желание с ними спорить — зачем спорить с тем, кто одержим, кто всё равно тебя не услышит, даже если ты засунешь ему в ухо проклятый фитиль, динамит да наждак в попытках прочистить замусоренный серой слух?
