— Что там, славный?
— Там как будто бы вода… есть. Внутри. Мне кажется, я так… услышал.
Уолкер, поглядев на него с горстку неполных секунд-колосьев, удивленно вскинул выгоревшие брови старого кукольного арлекина, закутанного в такой же старый кукольный шлафрок. Улыбнулся уголками рта, приобнял за плечи правой рукой. Подтолкнул между лопаток, не то приглашая, не то понукая тронуться следом, потому что хватит, насиделся один за сутки исковерканной прошлой жизни; теперь — только под вечным присмотром, теперь — только вдвоем, чтобы научиться зависеть друг от друга, как орех от намешанной с сахаром да карамелью нуги.
Юу помешкал, посомневался, но пошел; отпустив вросшие в пол ноги, притиснул к груди полученный впервые в жизни цветок, чтобы никто шибко умный, а на самом деле глубоко и несчастно безмозглый, не смел говорить, будто таким, как он, цветы не дарят тоже. Таким, как он, ничего не дарят вообще.
Рядом с Уолкером, когда голова пыталась перегореть и отключиться, становилось по-особенному спокойно, по-особенному неразгаданно-грустно, и Юу нравилось это чувство, Юу хотелось с ним оставаться хотя бы уже ради одного этого, Юу желалось ощущать, как клоунские пальцы ложатся на плечи, стискивают, сминают, гладят, приказывают, ведут, и приевшийся страх смерти становится просто страхом ночного бредящего сна, из которого он, наверное, обязательно в конце всех концов проснется, чтобы увидеть не белые стены и желтые танцующие пятна проливших его кровь машин, а красные трубы, кровавые розы и серые улыбчивые глаза под серебром опущенной дивертисментной маски.
Сопровожденный, объятый и убаюканный, Юу пусто и стеклянно смотрел на них вновь, на эти толстые двухцветные бочки, раздутые в животе чанчики, кажущиеся настолько неподъемно тяжелыми, что проломили бы любое в мире дерево, а потому и усмиренные ремнем психиатрической рубашки из тусклого напольного цемента. На аккуратные изогнутые краники и круглые вентили, даже на жестяные кружки, готовые к употреблению, болтающиеся на специально приделанном крючочке, и под толстым налетом бетонной крошки, образовавшей уже даже не прах и не космический мусор, а самую что ни на есть похоронную краску, еще получалось разглядеть просвечивающие черным по некогда грязно-белому и кофейно-рыжему надписи-буквы, складывающиеся в ничего не значащее:
«Radium Ore Revigator Company».
Почему-то от бочек этих веяло дурным, почему-то Юу, с одной стороны, страшно не хотелось к ним приближаться, а с другой — тянулось, звало, просилось, как обычно тянет притронуться к запретному, способному не убить, так хотя бы на память покалечить: внутри каждого второго человека с самого его рождения бурлит да властвует сквозняком пуль это чертово люциферное желание доказать, будто он — лучше, особеннее остальных, а потому люди кипами лезут на рожон, люди повторяют одни и те же бесконечные ошибки, люди стремятся показать, что то, что погубило иные тысячи до них, ничего не сделает им, просто потому что они — другие, потому что они — верят в свою правоту и предрасположенность творца небесного, и потому что на веру их тоскливые земные факты не влияют, не могут, не достают.
Люди удивительно непроходимо тупы, и Юу, косо поглядывающий на кофейно-белый да на туалетно-стерильный бочонки, тоже вот, вопреки сердечному анонсированию воздушной тревоги, крутил по кругу ленивую мысль, что это ведь всего лишь бочки, жалкие недобитые посудины, последняя на свете ерунда, не способная принести ни ему, ни Уолкеру никакого существенного вреда.
Ведь не способная же, правда?
Аллен, пораздумывав, от него отстранился, отпустил, оставив своим замещиком колкую раздражающую пустоту. Присвистнув, придвинулся ближе, стер локтем с компанейской печатной надписи пыль, поглядел на нее еще с половину разбитой минуты. Постучал по боковине костяшками пальцев. Наклонившись и окончательно свихнувшись, зачем-то принюхался к носику закупоренного ржавостью крана, чтобы через десять секунд чихнуть, а еще через семь — закашляться, выплевывая из глотки комки намокшей каменной пыли, забравшейся туда с ловкостью разгуливающего по этажам неприкаянного вируса.
Наконец, когда Юу стало вконец нетерпеливо, обидно и любопытно — ведь это же не Уолкер, а он отыскал эти штуки, — когда он тоже потянулся следом, решив проверить всё по-своему да просто подхватив удобную кружку, нажал на рычажок крана и с восторженным трепетом уставился на кристально-чистую полоску громыхнувшей пробитым запором, но потихоньку заструившейся воды, двинутый на голову экзорцист с какого-то черта ударил его по руке, заставляя выпустить кружку и в негодующей неожиданности подскочить, там же оказавшись перехваченным за шкирку настырными собственническими лапами, решившими, что прав имеют на него больше, чем на причитающийся от рождения бесплатный кислород.
— Эй! Да что с тобой стряслось, идиотина?! А ну пусти! Убери свои руки! Ты что делаешь такое, дрянь?! Пусти меня! Пусти! Там же нормальная вода была! Нахера ты ее разлил?! Потому что я нашел что-то лучшее, чем ты?! Да убери ты от меня свои руки уже! Мне больно! Убери их!
Психопатичный Уолкер, по горло погруженный в одержимую непролазную ночь, с какого-то хрена завернул кран, отшвырнул ударом ноги кружку, расплескавшую всю воду и отскочившую от мертвой стены неудачным каучуком в сопровождении старческого дряблого трезвона. С неприязнью покосился на оставленные тухнуть и щериться бочонки, а самого Юу, крепко удерживая того за глотку, оттащил на десяток шагов в сторону, после чего, грубо столкнув к лестнице и практически заставив забраться задницей на подлокотник мерзостного вида проеденного сиденья, мрачно, хмуро, с перекрещенными бровями и посеревшим лицом прошипел, хрен поймешь куда подевав идиотичного добряка, на всё на свете отвечающего извечной обманщицей-улыбкой:
— Я ведь велел тебе всё показывать мне, прежде чем лезть и трогать самому. Или хочешь сказать, что ты об этом забыл, мой славный?
Юу недоумевающе приоткрыл рот, сморгнул, искривил губы, похожие сейчас на туловище перевитой змеи; он понятия не имел, что и из-за чего между ними происходило, и хотя скандалить не хотелось, становилось с каждым разом всё больнее и желалось просто пожать плечами, отмахнуться и ответить в духе какой-нибудь несусветной ерунды — навроде той, что он не специально и больше не будет, хоть и черт поймешь, чего не будет, если, по сути, ничего и не сделал, — запертый внутри строптивый дух, недовольный просыпающимся стремлением к пугающей покорности, понукнул продемонстрировать зубы и налететь черным разбешенным каплуном на проклятого белого колдуна, готовящего его в качестве главного блюда своего больного уродливого пиршества.
— Да пошел ты! Я вообще не понимаю, на что ты выбесился, дебил! Чего я тебе не показал?! Показал я всё! Это ты меня там стоял и игнорировал, игрался с этой проклятой бочкой, когда я же объяснил, что внутри нее сраная вода! — пока он говорил, пока кричал и рычал, отползая назад, на сиденье, и злобно лягаясь ногами, чтобы тупой Уолкер не смел наваливаться сверху и протягивать своих чертовых лап, в сердце всё отчетливее закипала обида, приправленная добротной щепоткой вящей несправедливости. — Я всего лишь нашел для тебя и меня хренову воду и всего лишь пытался ее налить, раз уж ты сам не торопился этого сделать! Мог хотя бы поблагодарить, потому что я прекрасно помню, как сильно ты жаловался на свою гребаную жажду! Так с какого черта ты ее разлил и утащил меня сюда?! Завидуешь, что ли, что это не ты ее нашел и что теперь не сможешь заставить меня пить из того болота, которое притащил с собой, чтобы и у меня выросла такая вот конская башка, да?!
Ничего такого, во что пусть чуть-чуть, но не верил бы сам, он не говорил, а Уолкер, кое-как выслушав его до конца, стал белым, стал жестким, стал лезвийно-холодным, как метущая в бетонном городе пурга. Пока он еще не распускал рук, пока не открывал рта, пока просто усваивал и переваривал, но когда вдруг подался навстречу, когда протянул пальцы к подлокотнику кресла, где оставались барахтаться ноги сползшего на задницу мальчишки — внутри Второго клиническим набатом выбилась паническая мысль, что вот теперь пришла самая пора отсюда немедленно драпать.
