Юу, терпеливо стоящий рядом с пожаловавшим, наконец, Уолкером, непонимающе приподнял тусклые глаза. Посмотрел на шута, на красные нежные цветы, к которым болезненной пыткой тянуло сердце, будто даже кровь внутри Второго была соткана из слез да пыльцы таких же вот цветов, что теперь, повстречав его, как ирландские морские тюлени встречают белошкурого селки, манили присоединиться да нырнуть вместе с ними на рифленое дно ледовитых материков.

— Что такое «розы»? — тихо, так и не дождавшись очевидного пояснения, спросил он. — Эти цветы?

— Эти цветы, — согласно кивнул седой.

Опустил ладонь, потрепал его по вьющейся взмокшей макушке, перебрал между пальцами горсть разбегающихся прядей, посылая вниз по спине ощущение старческой тяжести, с которой до отчаянья хотелось забиться куда-нибудь в угол, свернуться неподвижным кульком и остаться вот так бездумно лежать, потому что сил хватало разве что на сбитое поверхностное дыхание и нытье в надламывающихся слабеющих костях.

Юу устал, Юу еще никогда столько времени не проводил без кормящих его таблеток. Юу до одури хотелось спать, хотелось даже погрузиться в снотворную долговременную кому, пробыть в той с несколько бесчисленных дненочей, а к часу пробуждения обязательно прекратить видеть проклятые подсознательные картинки, в блерной сепии которых всё вокруг медленно, но неукоснительно трансформировалось, оборачиваясь то колосьями никогда не виденной пшеницы, то слепящим желтым светом, то уродливыми мордами размалеванных монстров, должных где-то и когда-то называться демонами, а теперь — Акума, потому что мир раз за разом решал, что если поменять название, то непременно поменяется и суть.

Должно быть, Уолкер всё, происходящее с ним, замечал: косился с пугающей трезвостью, читал по затянувшимся серостью глазам, ощупывал холодеющую тонкую кожу, пытался продолжать улыбаться, хоть Юу и хотел бы увидеть что угодно другое кроме этой мерзкой натянутой улыбки, самому Уолкеру тоже дающейся через остатки процеженных сил.

— Что с ними не так? — стремясь как-нибудь разбавить пока негласно, но неприятно накаляющуюся тему, пробормотал он, рассеянно поглядывая на приковывающие внимание легкомысленные бутоны. — С этими розами. Ты смотришь на них так, будто с ними проблемы. Они плохие…?

— Не плохие, я думаю… — Уолкер протянул руку, с сомнением огладил лепестковую головку подушкой указательного пальца, потрепал отошедший от бутона живительный шелк. — Просто это странно — с чего бы им взяться тут и как они могли выжить в подобных условиях? Да и выглядят они настолько ухоженными, что я невольно начинаю опасаться этого места, в котором мы с тобой сейчас имеем потенциальную глупость находиться.

— Почему? — даже не пытаясь уследить за очевидной, в общем-то, мыслью, вяло промямлил Второй, наблюдая, как пальцы, протанцевав с лепестками то, что позже для него назовется непонятным словом «танго», поднырнули вниз, принимаясь растирать между друг другом покрытые зеленой эмалью листья.

— Потому что всё это наводит на вполне оправданное подозрение, будто место это не настолько заброшено, насколько ошибочно может показаться с первого взгляда. Либо эти цветы черт поймешь из чего вывели, раз они теперь тоже стали бессмертниками, либо же кто-то сюда периодически заглядывает, чтобы позаботиться о них, и лучше бы нам с тобой убраться отсюда подальше, пока этот кто-то не пожелал возвратиться вновь.

Юу разочарованно скривился — у него не оставалось сил никуда идти и он действительно, пусть и не признавая того вслух, надеялся, что они смогут здесь на пару-тройку часов затеряться. Хотя бы для того, чтобы чуть-чуть поспать и чуть-чуть посидеть на заднице, не нагружая поднывающих в суставах да точках соединения ног.

— Может, они все-таки сами растут? Мне говорили, что лотосы и другие дикие цветы тоже часто растут сами, и никто за ними никогда не следит. Почему за этими обязательно должны? Лотосы так и вовсе просыпаются один раз в тысячу лет, умудряясь просто спать, а не умирать… Цветы — они вообще, кажется, странные. Разве нет?

Аллен снова поглядел на него этим своим всепонимающим взглядом, прочитал по глазам вопросы и просьбы, скользнул дрогнувшими зрачками по приоткрытым усталым губам. Закусил губы собственные и, пытаясь скрыть, что вынужденно лжет, тихо, но почти согласно ответил:

— Может, оно и так, конечно… Во всяком случае обед я уже приготовил, так что задержаться нам придется по-любому, а дальше мы с тобой постараемся разобраться по обстоятельствам. Кстати, я заметил… Ты так смотришь на них… Тебе нравятся цветы, славный?

Реалии и приоритеты сменились настолько внезапно, настолько резко и прытко, что Юу даже не успел опомниться, когда его сумасшедшая предательница-голова, действуя по собственному усмотрению да кодексу поддерживаемой честности, успела согласиться, кивнуть, сделав все возможные отрицания на корню бесполезными, бессмысленными, мерзостно и нелепо фальшивыми.

— Хочешь взять один из них с собой?

— А можно? — это тоже получилось само по себе, не спросив у бунтующего рассудка ни слова, ни чувства, ни фонарика. — Жалко же… их рвать жалко.

— А мы и не будем их рвать, — седая зараза улыбнулась, заманила серебром рассыпанных полутенями инистых ресниц. Хитро подмигнула, ненадолго отошла от дернувшегося было следом мальчишки, быстро оглядев округу, и, выцепив в разламывающихся остатках рассохшихся шкафов длинную пластиковую бутыль неизвестного применения, активизировав когти да срезав с той добрую хрустнувшую часть, с довольством проговорила: — Вот так. Насыплем внутрь немного земли, посадим немного мха, и всем будет хорошо: и розе, и нам с тобой. Тебе, потому что ты сможешь любоваться розой, а мне — потому что я смогу любоваться хоть чем-то обрадованным тобой.

Юу бы с удовольствием ответил ему, но ответить было категорически нечем, поэтому он, приподнимая пушистые щеточки-ресницы, только стоял и смотрел, как Уолкер, сдерживая следующее на череде обещание, и впрямь погружает в припорошенную землю пятерню, аккуратно вырезает когтями клочок почвы, вынимает тот вместе с одной из роз, бережно запихивает на дно посудины, втыкая сверху отвалившиеся кусочки разветвленного подсушенного мха. Смотрит, с придирчивостью наслаждается, а после, убирая пожирающие умирающую энергию когти, протягивает цветок вскинувшему руки мальчишке, с приклеившейся улыбкой вышептывая, что:

— Как спустимся вниз — сразу польем. Не думаю, что та вода так уж безнадежно плоха, пусть ты ее и ругаешь: рыбина, конечно, малость мутировала, но, по крайней мере, не сдохла, так что и цветок, и мы, думаю, жить будем, да и не факт еще, что мутация случилась именно по вине воды: черт знает, откуда она приплыла и что вообще в подобном местечке могло произойти… К слову, что еще ты хотел мне показать, радость моя?

Юу, ощущающий себя под покровительством купола стекающего в мозг дурмана — не то вина розы и ее аромата, не то голода и переплетающей ноги усталости, не то докучливого Уолкера со всеми его словечками и попытками довести до щекотки внутри живота, от которой по щекам ползали горящие ягодные пятна, — понял смысл нового вопроса примерно тогда, когда чужое лицо покрылось рябью взволнованной тревоги, а нахальная ладонь, порешившая что-то исконно свое и что-то исконно неверное, беспрецедентно потянулась ощупывать мальчишеский лоб, вспыхнувший как раз-таки не до, а именно после, именно теперь.

Переполошившийся Второй отшатнулся, мотнул кружащейся головой из одной стороны в другую, ощущая, как по пищеводу, сужая сокращающиеся стенки, поднимается разогретое болезненное зудение. Покрепче прижал к себе полученную подарком розу и, нервно выглаживая ее имитированный горшок кончиками быстро бегающих пальцев, вяло, слабо кивнул за спину шута, указывая на две здоровенные керамические бочки, прицепленные к таким же здоровенным стремянкам, всаженным посредством застудившегося цемента в откосный угол несущей четверть атриумного веса стены.

— Вот эту херню… Мне кажется, там…