Постояв немного, поглазев на занятого противной готовкой Уолкера, давно освежевавшего несчастную булькающую тварь и теперь методично жарящего ту, помершую, совсем больше не страшную, на костре, Юу утер кулаком запахшие горечью губы, посмотрел не вверх, а под ноги и вокруг. Столкнувшись с удивившим выбором между «право» и «лево» — нырнул, пораздумывав, направо, где почти тут же повстречался с запахом новым, абсолютно невозможным, незнакомым, но всё равно подсознательно узнаваемым: сладковато-пыльцовым, нежным, ароматным и, что страннее всего, свежим. Таким, что внутри быстро-быстро защемило, закололось, сердце забилось рьянее, и мечта об амброзии, заложенная в любого узника без памяти и будничного жизненного опыта, выплеснулась судорожным вдохом, когда мальчишка, ускорив шаг, добрался до крохотного огражденного заповедничка, где так просто и так щекотно тянулись бутонами кверху кроваво-красные цветы.
Совершенно обычные цветы, совершенно необычные, непередаваемые, изумительные и чуждые для того, кто никогда прежде не видел ничего дикого, ничего растущего, ничего сотворенного непостижимой природной рукой, если не считать оброненных там и тут редких лотосовых лепестков, да и то непонятно, реальных или же нет.
Цветы, расплывчатые в ореоле будущей смерти, как очертания континентальной Азии, вскормившей их чертов пыточный отдел. Шипастые стройные цветы, такие же твердые, такие же озимые в своей хладности, как слитая в миску любого небесного Господа людская кровь, выращивающая кожный лоск, питающая мышцы, возвращающаяся от сына к отцу, от души — к первозданной радуге.
Юу, не смея пошевелиться в присутствии околдовавших созиданий, долго и неподвижно стоял, долго глядел на открывшийся купоросный лес, заботливо охваченный мелким заборчиком, выросший посреди развала и умирания, посреди пыли и отравленных подгнивающих луж. В месте, где никто никогда не поливал его, не смотрел за ним, не кормил, не разговаривал и просто не приходил, чтобы полюбоваться созданной для созерцания лилейной красотой в вуали сахарно-вязкой дымки.
Атриум хлопал оторванными досками на беглых странниках-сквозняках, шелестел пластами содранной настенной клеенки, хрустел костром и трупиками перекатываемых в потоках крыс. Вонял жареной мертвечиной, наполнялся синюшным смогом, а цветы цвели, благоухали, и листья их — поднятые, глянцевые, как стальные режущие веера — светились напоенной папоротниковой зеленью, зубрились бахромными иголочками, манили к себе прикоснуться, хоть Второй и не смел, не мог заставить свою руку протянуться навстречу, а пальцы — притронуться к чему-то, что выходило за пределы скрученного в блеклый клубок понимания.
Юу успел хорошо уяснить, что если у тебя проблемы — просто жри свои лекарства и никому не плачь, никому ничего не говори, чтобы не заработать проблем еще больших, и, наверное, он бы смолчал и теперь, он бы не решился открыть рта, так и не отыскав сил разгадать ребус: есть ли перед ним повстреченная красота или это память замучивших галлюцинаций морочит рассудок. Он бы закусил губы, он бы не признался в своей находке, если бы в этот самый миг Уолкер, научившийся настраивать свой сердечный радиосигнал на его персональную волну, не удумал подать голос, затаптывая мысль о первой невзрачной лжи:
— Юу! Юу, славный мой! Где ты там запропастился?! Я же говорил тебе, чтобы ты всё время оставался у меня на глазах! Юу! Слышишь меня?! — судя по голосу, седой экзорцист волновался, седой экзорцист мог со вспышки на вспышку нагрянуть сюда, если бы Второй не отозвался в течении отсчитанных пятнадцати секунд, и вроде бы наплевать, и вроде бы и пусть, и вроде бы так даже лучше, и вроде бы эта его мерзкая рыба могла тем самым подгореть, оставшись без неусыпного присмотра, но…
Экзорцист эту рыбу хотел, пусть Юу ее и было всё еще по-своему жалко, пусть сердце и не могло простить глупое животное за пролитую ради их прихоти кровь.
Экзорцист старался, с трепетом торчал над своей поимкой, как вот он сам торчал над найденной в гуще плесени цветницей, и почему-то мальчишке, не привыкшему ни с кем считаться, стало мерзко, стыло, совестно.
— Юу? Юу, малыш, если ты…
— Да заткнись же ты! — скрипнув зубами, рявкнул в ответ бескрылый апостол. — Тут я! Тут! Никуда я не уходил и ничего со мной не случилось. Просто… нашел кое-что…
— Правда? И что же это, мне интересно, такое? Принесешь показать? Ты же помнишь наш договор?
Юу подумалось, что принести, конечно, он бы эти несчастные цветы мог, но…
Срывать их желалось примерно так же, как и жрать убитую Уолкером недорыбину в ощипанной гриве да содранной русалочьей чешуе, поэтому он, сам не зная, на что рассчитывает, отрицательно качнул головой, даруя призракам и розам решительное «нет». Торопливо оглянулся по сторонам и, запоздало приметив еще кое-что интересное, неуверенно крикнул в ответ, попутно неумело радуясь, что отыскал для себя неожиданное развлечение, и сердце с него тяготело, сердце с интересом волновалось, полнясь подозрительной со всех сторон гордостью в сладостном ожидании чужой незнакомой похвалы:
— Не могу я эти штуки принести, они слишком большие и тяжелые! И я вообще не уверен, что их нужно трогать… Лучше сам сюда поднимайся!
Ответом он заслышал подорванный треск, звон, шипение выплевывающего объедки сварливого огня и еще более настойчивый душок, на миг перекрывший сладкую негу красующихся перед своими сестрами цветниц. Чуть после — явно расстроенный такой расстановкой, облаченной в вынужденное ожидание, слог:
— Я бы и рад, славный мой, но никак не могу отсюда отлучиться. Стоит только отвернуться — и рыба начинает гореть! Понятия не имею, что за чертовщина с ней творится… Поэтому тебе придется немножко подождать! Ты спустишься ко мне и потом меня отведешь или останешься дожидаться там?
Юу долго думать не собирался, заранее уже всё для себя порешив:
— Останусь здесь! Мне кажется, я еще кое-что приметил! Здесь неожиданно много барахла! Так что приходи сам, когда разделаешься со своим хреновым трупом!
Отчасти он опасался, что Уолкер не позволит. Вот просто не позволит, и делай, что хочешь; скажет, будто страшно, небезопасно, ему одному тоскливо и нервно, или какие еще у седоголового шута извечно находились причины, чтобы безустанно навязывать дурную свою волю?
Заранее недовольный и раздраженный возможностью подобного ответа, Юу в воинственном позыве готовился стоять на своем до последнего, оспаривать, доказывать и посылать ко всем известным ему нечистым, когда весь небогатый запас контраргументов в числе двух слов истлеет и застопорится в перебитом истерикой горле, но непредсказуемый Аллен к немому его изумлению вдруг противиться взял и не стал. Помолчал, пообдумывал, наверное, а потом вот подозрительно добродушно отозвался, заставив растерянно приподнять брови да сморгнуть темными мохнатыми ресницами только-только наклеившуюся на них спесь:
— В таком случае мы договорились, хороший мой! Я постараюсь справиться здесь побыстрее, а ты, пожалуйста, жди меня там, и будь как можно осторожнее — не трогай ничего, что покажется тебе подозрительным, а так же ничего, с чем ты не сталкивался прежде. Лучше дождись меня, я очень тебя прошу!
Юу скривился, насупился, передразнил не приучившимися к паясничествам губами невидимую, но отчетливо отразившуюся на внутренней стороне век гримасу-физиономию в короне кровянистого звездного шрама. Вздернул подбородок, выражая тем самым всё свое горделивое недовольство, а после, поутихнув тусклым угольком, подумав да махнув рукой, просто кивнул — размыто, рассеянно, согласно.
И плевать, что Уолкер как будто бы не увидит.
Плевать, потому что…
Да потому что увидит же, куда он там денется?
Точно-точно всё на свете увидит, если даже такой вот нескладный диковатый Юу сквозь стены, стулья да потолки видел, как растягиваются в смеющейся лукавой улыбке хищные клоунские губы.
— Ничего себе… Да ведь это же розы, славный мой! Настоящие розы! Только откуда, хотел бы я понять, здесь, черт возьми, взяться розам…?
