Если приглядеться получше, то можно было заметить проевшую стены засушенную теперь кислоту, набежавшую сверху воду, обращенную в известковый порошок, выплеснутый физраствор, снявший с железа парочку верхних скальпов для первой пробы. Обернувшийся вязкой смолой бром, постепенно утекающий в расщелины воздух, оставляющий за собой сплошную душную парилку, чавкающую хлюпкость, разбросанную крошащуюся щебенку, меняющие размеры зияющие отверстия, стрельчатые переходы, пусть Юу и настойчиво чудилось, будто их труба текла себе в единственном экземпляре, но всё же, оказывается, незаметно расходилась, двоилась, менялась, преломляла себя на манер луча, застрявшего в физическом мясе.
Где-то что-то с водонапорным хлестом стекало, терлось ржавой переносицей о бетонный причал, скалилось лицами подвесных отражающих тарелок, но всё равно тишина надавливала торжественной глыбой, лизала подрагивающие от ее присутствия плечи, ластилась к вспотевшим ладоням, покусывала хрусткими зубами за розовеющие уши. Забиралась когтистыми старушечьими пальчонками внутрь, раздвигала покорные белые ребра, что-то там под ними радиоактивировала по велению выключательного щелчка, и Юу, которому всё еще хотелось разразиться тирадой по поводу чертового поступка чертового Уолкера, которому думалось, что не пойдет он с ним никуда и ни за что, что должен немедленно возвращаться обратно и снова сдаваться в руки извечных мучителей, почему-то не хотелось ни спорить, ни говорить, чтобы лишний раз не тревожить Ее гиблого Величества.
Оставалось только покусывать каемку рта, бессильно опускать на чужое плечо голову, щериться на себя за окутавшую тело умертвляющую слабость, но утыкаться лбом и носом в пушистый затылок, смыкать ресницы, хвататься ладонями за одежду и руки. Вслушиваться в чавкающее по мокроте «топ-топ-топ», вздрагивать от звона и беспричинного дребезга, гула и рокота, а потом, вспоминая, что причины есть всегда, обманывать себя, что…
Что еще немножко, еще совсем чуть-чуть он во всё это поиграть может.
Еще капельку — так по-детски и так по-наивному, чтобы стало вконец не разобрать, то ли «любить», то ли всё-таки попросту «эй»…
Может.
Юу не разговаривал с ним.
Сколько бы Уолкер ни брел дальше, сколько бы ни менялись струнами проложившие для них путь трубы, сколько бы грохота ни разливалось высоко над головой, за полами-потолками иных этажей, сколько бы ни перемигивался пугающий красный свет — Юу старательно молчал, хоть и заговорить в клоаке неопределенной доводящей тишины до безумия хотелось. Язык чесался, просился наружу, разбухал и не помещался в пересушенном рту. Мозг таял в суповой разваренной кости. Мир вращался, кружился, отдаваясь в накреняющейся по течению прибойных валов голове, и череп, будто глобус планетный, оказался склеен, как захотел того Бог, не понимающий только, что черепа-глобуса не хватает, его уже давно никому не хватает, глупый ты правитель всея небес.
Юу видел тени, Юу слышал голоса, но, не помня о цельном мире ничего, кроме песни железа да стона выпущенной через сквозной укол боли, не знал, что это не просто живые тела за стенами котельных ищут не то его, не то его похитителя — это призрак лавроносного Цезаря бродит по спящим форумам, кличет пропавшего верного Брута вторым доверенным именем. Это не нытье, не зуд, не перемычка разбушевавшихся с непривычки клапанов, а накрывшая африка мозга, напыщенная фанфарная европа, дикорастущая томная азия, все иные капли в обитаемом море, что день напролет бурлят, негодуют, застывают пузырьками на стенках прозрачного замороженного стакана.
Юу молчалось, Юу хотелось, Юу тревожилось, но что-то внутри говорило ему: нельзя. Пока еще — нельзя. Подожди немного: не сейчас, потом. Сохрани свои слова на холодные зимние времена, которых ты еще не знаешь, мальчик из подземелья. Сохрани их на времена стального голоса и сброшенных с неба авиабомб.
Времени уходило всё больше, веки опускались всё ниже, монотонность убаюкивала и отупляла, и изможденный Второй чуял, вшитыми в него поджилками чуял, что Уолкеру тяжело, Уолкер тоже давно испился, устал, утомился, потому что ни черта ведь не спал, почти не ел, потому что он человек, а не искусственный кусок искусственного мяса, и люди — они слабее, проблемнее, им хуже без света, хуже без воздуха, хуже просто так, в каждом дне своей суматошной жизни за стенами порождающих тварей лабораторий.
Юу трепетно хранил познанные откровения, Юу терпел, Юу грызся с самим собой, но когда идиотический Уолкер едва не налетел лбом на стену, разбив себе лицо да голову, мальчишка сдался, сорвался.
Поняв, что ждать не может, и зима для него наступила уже сейчас, требовательно рыкнул под обветренный нос:
— Пусти меня.
Подействовало это строго противоположным образом: тупой седой арлекин скосил зарвавшиеся красные глаза, встрепенулся и куда как желчнее, чем обычно, прошипел, что нет, ни черта подобного, не выпустит он его никуда. Хватит уже об этом говорить, потому что в корне безнадежно, потому что он его нигде и никак не оставит, а играть в детские садо-мазо игры — больше не играется, и пусть милый мальчик Юу бьется хоть головой о его голову, срывая свою злобность, ибо до предметов иных всё равно при всем своем желании не достанет.
Юу, скривившись, матернулся. С чувством дернул придурка за шевелюру, выдрал пару новых волосинок. Напоролся на стеклянно-каменное выражение остановивших бег и цветокрасность зрачков. Чертыхнулся снова и лишь после, отвернув смятенное лицо, резко, через болезненное усилие пробормотал:
— Я не прошу отпускать меня обратно, если ты в упор не понимаешь, дубина… Просто говорю, чтобы ты меня выпустил, придурок. На ноги поставил! Я и сам могу идти — всё на мне уже давно зажило. Прекращай меня тащить, будто я тебе проклятый калека или мешок с дерьмом. Отпусти. Живо!
На это Уолкер как будто просветлел, обжег заинтересованным взглядом даже вот так, пусть Второй и отворачивался, делая вид, что проклятые трубы во много раз интереснее какого-то там незваного спасителя незваной жизни. Помолчал, будто бы обдумывая услышанное предложение, взвешивая то, как черноглавый нильский шакал взвешивал сердца на предмет веры или неверия…
Потом же, к вящему непониманию Юу, вместо адекватного ответа, вместо адекватной попытки и впрямь разжать лапы да отпустить его на ноги, проигнорировав всё сказанное, просто взял и спросил последнюю — на сугубый взгляд Юу — ничего не значащую ерунду:
— Скажи-ка лучше, славный мой… Что… случилось с тобой в том коридоре?
Юу недоуменно крякнул, сжался мышцами растерявшегося бледного лица. Нарвался на вопрос следующий, объясняющий:
— Когда ты сбежал от меня, я был уверен, что ты уже не остановишься, и мне придется применить грубую силу, чтобы хоть как-то тебя образумить, хоть мне и не хотелось этого делать и я пытался дать тебе последний добровольный шанс. Применять ее, силу то есть, конечно, в итоге так или иначе пришлось, но ты, как мне показалось, повел себя немножечко… странно. Будто… — он ненадолго замолк, облизнул нижнюю губу. Вдохнул поглубже и, подхватив мальчишку двумя руками, договорил, понадеявшись в глубине сердца, что слова подыскал хоть сколько-то верные, близкие к истине: — Будто там был кто-то еще, и ты с этим «кем-то» пытался не то чтобы совсем уж разговаривать, но… Там ведь и впрямь был кто-то еще, я прав, славный мой?
Юу от отчаянья простонал, прорычал, провыл — всё это разом, всё это в одном пойзон-коктейле. Тряхнул чернявой головой, покрепче стиснул в пальцах чужие космы и, от досады пнув озябшим коленом красный полумрак — он всё еще мерз, он вообще всегда по течению своей жизни мерз, — в исступлении пробормотал:
— Ты что… и правда совсем идиот, я не понимаю…?
Придурочный Уолкер не обиделся снова, хотя мог, мог бы уже хоть раз это сделать той самой чертовой профилактики ради — только поглядел, покосился, с сожалением покусал рот, прижимая к себе опять и опять крепче нужного.
— Почему? Почему ты продолжаешь каждый раз спрашивать, не идиот ли я, не сумасшедший ли, не… Ладно, это всё на самом деле не важно. Я всего лишь пытался спросить, радость моя, кто был там с то…
