Ведь придется же, да…?
Впоследствии ему показалось, что всё закончилось чересчур быстро: Невинность привычно проходила сквозь, разрывала внутри сердечные клапаны, брызгала кровью, отталкивала его от себя, убивала раздавливающей тело нагрузкой. Он на нее не обращал внимания, фоном ненавидел, думал о Уолкере, о собственной тупости, о том, что, наверное, всё же единолично виноват. Ненадолго представил, что вот так возьмет и однажды совсем перестанет быть, не срастется больше по отвалившимся кускам, не вернется на этот свет, отправится черт знает куда — души-то, скорее всего, в нём настоящей нет тоже, рая он не заслужил, Господь помогать не станет…
И кто знает, что случается в конечной точке пройденных путей с такими неудачниками, как он? Почему об этом никто не писал ни в Библии, ни в человеческих глазах? Почему все продолжали делать вид, будто он — единственный в своем роде, а значит, на его вопросы и его взгляды отвечать необязательно: выигрывает ведь неизменное большинство, так?
Возвращаясь в свою клетку, капая проклятой проливающейся кровью, мешающей нормально передвигаться, отвязавшись от всех желающих проводить и помочь, едва перебирая ногами и таща в руках то и дело отрывающиеся непригодные конечности, Юу всё думал, думал, думал…
Думал, что хоть что-нибудь, хоть как-нибудь должен попытаться исправить, а потому, наверное, и добрался с некоторым удивлением до столовой. Перепугал всех, кто там был, отмахнулся от неуместной жалости, попросил стакан воды. Получил в награду целый кувшин, бережно тот обхватил, потащился обратно в оставленную чертову комнату, надеясь, что у тупого Уолкера хватило мозгов проторчать всё это время где-нибудь вне, потому как не мог он не слышать, Сирлинс под дверьми в три горла надрывался: как только мальчишку уведут — на место прибудет Эйб, двухметровая уборочная машина, наделенная мозгом, кажется, лишь строго для того, чтобы худо-бедно соображать: граблями не подметешь, метлой не сгребешь. У Эйба этого вечно торчали из наштанных карманов штабеля сигарет, воздушные поцелуи и неземные улыбки слетали с губ да ладоней, толстые пальцы ласково теребили палку метлы, сползающий из-под белого халата комбинезон пахнул машинным маслом; на Юу он смотрел полупустыми глазами, тоскливо кислился, приветственно махал рукой.
Юу обычно отвечал тем же.
Где-то в глубине себя, где что-то беззвучно и рвано дрожало, мальчонка верил, что даже если молчаливый громила обнаружит Аллена — то не обмолвится ни словом, только хитро подмигнет и отправится себе дальше, но рисковать не хотелось все равно, и Юу торопился, почти срывался на бег, до грызущего исступления переживал.
Приближаясь, по запаху дезинфицирующей хлористой массы, пропитавшей стены и темные под разводами мокроты полы, понял, что уборка уже провелась, седой экзорцист, кажется, не попался — слишком спокойно и слишком тихо дышало вокруг, — но вот внутри, за переступленным глухим порогом…
Внутри идиотского запропастившегося шута Юу с раскрывшим рану ужасом не обнаружил.
Переча самому себе, психуя, не понимая, куда тот мог в реальности подеваться, когда должен был чуть что возвратиться и остаться дожидаться строго здесь, он, подгрызая от тревоги да зачинающейся истерии ногти, пронесся по всей чертовой пыточной комнатушке, тихо-тихо позвал испарившегося балбеса по вгонящему в смятение пятизвучному имени, нырнул за каждый шкаф, проверил за раскрытыми скриплыми дверцами. Не нашел искомого нигде, потерял бесследно и, надеясь да уповая, что никакой проклятущий панкреатит на фоне эмоциональной аллергической интоксикации у него не разыграется снова, поспешно рванул прочь, бросаясь в то единственное место, в котором Уолкер еще мог — пожалуйста…? — отыскаться.
Мимо проносились знакомые блеклые коридоры, сновали удивленные настороженные морды — обледенело старые, заковыристо молодые, безвременно губчатые. Юу сшибал собой чьи-то тела, разбрасывал попадающиеся на пути коробки, разбивал содержимое колесных тележек, матерился, ругался, ни на секунду не собирался останавливаться и всё держал да держал несчастный доставшийся кувшин, в который успело накапать немного крови, а ведь так хотелось донести до сучьего ублюдка воды чистой, хорошей, не гнилой и ничем не загаженной, даже если сам сучий ублюдок о той и не просил.
Когда Юу, наконец, добрался до родильной, но, бегло оглядевшись, никого с первого раза не заметил, отчаянье его приобрело окрас бешенства, бешенство потребовало, чтобы он немедленно вышвырнул этот позорный кувшин к чертовой матери вон; Юу, подчиняясь ему, замахнулся, провыл, едва не свалился в одно из выдолбленных подземных отверстий. Пролаял и на саму дыру, и на того, кто в ней валялся, лыбясь безмятежной мордой будущего страдальца — если только судьба для начала возжелает его пробудить, конечно…
А после вдруг услышал, как зашуршал неподалеку неуверенный камень, как пробились сквозь гул ушного звона чьи-то шаги и как хренов пропавший солдатишка, не скупясь вложить в голос побольше неуместной слащавой неподдельности, позвал:
— Юу…? Ты уже закончил? За мной пришел, славный?
То, как спокойно он с ним говорил, то, как непринужденно себя вел — словно абсолютно ничего из ряда вон не случилось, — добило мальчишку окончательно; злобно сверкнув глазищами, он, чутко сориентировавшись на дозывающийся голос, определил его местоположение, круто матернулся. Искажаясь в лице изуверским оскалом, чувствуя себя отпетым идиотом, который настолько непроходимо туп, что с ним обращаются сплошь религией да моралью, будто с истинным неотесанным дикарем, ринулся напролом через густой хрусткий туман; задрались кверху широкие рукава китайской рубахи, сверкнули белые бинты связанных ног, черные прослойки стягивающей ткани коротких тонких штанов.
— Юу…? Юу, что…
Вот теперь, переметнувшись через полыхающий снежинками криотуман, он уже не только слышал, но и видел его, этого поганого клоуна: разлохмаченная белая башка с намерзшими льдинками, вопрошающее бледное лицо, приподнятые сталью ресницы, мясисто-черная рука, потерявшая где-то вычурную белую перчатку. Юу его видел, смотрел прямо и сквозь, озверело потрескивал ломкими косточками, поскальзывался, пока огибал хреновы раздражающие лужи в глянце смерзшейся огранки…
А когда добрался, когда зыркнул исподлобья, когда захохлился мутной челкой и осатанелыми глазами с отпечатками забитого непонимания, то, размахнувшись, просто зашвырнул этим проклятым унижающим кувшином в старческую башку, на ходу рыча:
— На вот, подавись, тупая ты скотина!
Кувшин, стесненный ударившей под дых доминантой-гравитацией, тщательно держал воду в охраняющих стенках, на смазанном донышке, не спеша ее разбрызгивать до тех пор, пока не поравнялся с вытаращившимся кретином, пока чужое дурное лицо не вытянулось, пока посудина, шмякнувшись пластмассой, не столкнулась c вовремя перехватившими быстрыми лапами, но прозрачная розоватая волна все равно поднялась, все равно разлилась да потекла к намокающим тут же ногам.
Уолкер отшатнулся, в изумленном недоумении уставился на недоделанный чайник, сберегший четверть уцелевшего питья, и Юу, недовольный подобным оборотом по самые зубы, обиженный и оскорбленный лишь еще больше, продолжая подпитывать бушующий запал, зашвырнулся в ненавистного пригревшегося ублюдка тем единственным снарядом, что оставался ему доступен — своей же чертовой правой рукой, так удобно отломившейся в локте еще во время последней синхронизации: после этого ее, конечно, опять пытались присобачить, но у Юу не было времени там торчать. Сказал, что сперва от них уйдет, а потом сам спокойно в одиночестве посидит. Подождет, когда прирастет. Он же не дурак, чтобы разгуливать без руки, когда это, вдобавок, не просто неудобно, но еще и адски больно.
Правда, отвязавшись, ничего, ясное дело, ждать не стал — ринулся со всех ног на поиски, нашел, разозлился, запульнул и теперь смотрел, как конечность, обильно выплескиваясь кровью, долетает до выпучившего глаза посеревшего Уолкера, втемяшивается тому в грудь, заставляет выпустить из рук сраный чайник, бьет багряным ошметком по туловищу да холеной форме.
