Было, дьявол, одурманивающе болезненно, и разбрасываться своими руками Юу не собирался — новые-то взамен не вырастут, успелось уже убедиться, но скотина седая заслужила; скотина оседала на пол, безвольно шамкала ртом и всё таращилась этой своей прокаженной серостью, напрочь, очевидно, прекратив соображать, что тут у них такое развеселое происходит.
На долю минуты Юу даже сделалось чуточку совестно — слишком уж перепуганным Уолкер стал выглядеть: сколько мальчишка себя помнил, он никогда не встречал, чтобы хоть кто-нибудь столь неоднозначно на его отваливающиеся конечности додумался среагировать. На другую долю стало любопытно, что же поганый, получивший поделом выродок сделает теперь. На третью — неприязненно-муторно-странно, потому что Аллен не орал на него привычными общими воплями, вроде бы не брезговал, не проявлял недовольства; собравшись с самим собой, опустил лицо, коснулся трясущимися пальцами оставшейся валяться рядом руки, с незнакомой Юу осторожностью ту поднял. Со сквозящей печалью окутал туманностью креозотового взгляда, объял обеими ладонями, прошелся по распутанным влажным бинтам, по мясистым струпьям, по вытаращенной наружу белеющей кости, жилам, проводкам, внедренным кем-то и когда-то регуляторам: ну а чего ты хотел, господин экзорцист? Я ведь машина, я — Второй, не по мне затрубят твои семеро белокрылых, не по мне. Бог для меня извечно со знаком минус, пилюли глотаются за бессмертие, жизнь моя — унылое дерьмо.
— Юу… Юу, что… это… как… это…? Что, Господи… что…?
Всё слишком затянулось, обернулось почему-то вовсе не таким злорадным и спектабельным, как мальчишка представлял, пока бросался куском отодранного мяса: смотреть на Уолкера с собственной рукой на его коленях было до духоты мерзко, тоскливо. Глаза от этого непроизвольно темнели, темнела следом и картинка и без того не самого светлого мира. Хотелось отвернуться, немедленно убраться отсюда куда-нибудь подальше, хорошенько притопить себя за то, что додумался такую вот потешную ерунду затеять; взгляд скользнул по разлитому содержимому павшего кувшина, по вездесущим снарядам из крови, по угрюмому сырцу размягченной плоти, которая один хер начнет гнить — он проверял, проходил, знает, — если в ближайшем будущем не приделать обратно.
— Ну чего тебе, а…? — вяло, нехотя, с новой колючей обидой, с неуместной собачьей тоской пробормотал он, тщетно стискивая в кулаке пальцы, чтобы не потянуться и не потребовать срывающимся на дрожь голосом: верни, сука, мне мою руку, хоть ты ее как будто бы и не отбирал. — Чего ты на меня вылупился? Будешь так пялиться — голова отвалится. Идиотина. Или даже этого не знаешь?
— Славный… это… как это… почему… это… ? — То ли туман, все это время прикрывавший застывшего Второго, отошел, то ли попросту первый шок рассеялся, и до мозга Уолкера начало что-то спешащими шажками доходить, но серые-серые глаза, распахнувшись глубже, вдруг намертво врослись взглядом в обрубок мальчишеской правой руки, вместо которой теперь болтался один широкий китайский рукав. Болтался на злобящемся зубастом сквозняке, покрывался складками, пальцев видно не было, ткань смочилась тертым в ступке кизилом, качалась туда-сюда, как старуха качает беззубой башкой, а внизу, под тощими ногами, набиралась лужа красной крови, затекающей под подошвы да убегающей стоками дальше, вдоль ощеренного камня, в утробы оставшихся за спиной ям, меняя весь заложенный в зародышей код. — Что… что с тобой… произошло? Кто… Дьявол, кто это сделал?!
Последний вопль прогрохотал так внезапно, так глушаще громко, что Юу, сам того не заметив, отшатнулся.
Перекрыло сразу два загудевших слуховых канала, импульсом прошились вздувшиеся синие виски, скрипнул под жучиной лапкой черепной остов. Мальчишка затряс головой, тихонько провыл, шипя, чтобы не смел, ублюдок, так при нем орать, что от этого еще хуже, и, отпрянув на очередной шажок назад, повернувшись вполоборота, потерянно накрыв левыми пальцами свой несчастный болеющий обрубок, вымученно прохрипел:
— Всё нормально, придурок… Она сама отвалилась.
— Как это — «сама»? Как это — «нормально»…? Ты что такое гово…
— Да нормально всё, дебил! То и говорю! Не надо мне твоей чертовой паники! Как отвалилась, так и прирастет — вот проблема-то! Успокой свои гребаные нервы, с какого хрена ты сходишь с ума из-за каждой ерунды?! Мне только нужно вернуть ее, придавить, перевязать и спокойно посидеть. Подумаешь, взяла и отвалилась… Она каждый день так делает, если ты не знал, дурила… Хорош на меня уже пялиться! Живо ее отдавай!
Хотя бы рука принадлежала ему, он имел на нее полное право и хорошо об этом знал. Даже встал в угрожающую стойку, обернулся обратно, протянул руку уцелевшую, стараясь не кривиться от боли — всё равно же, черти, больно! — а дрянь эта, которая Аллен…
Вместо того чтобы послушаться да вернуть то, что ей никак не причиталось, оборзев да рехнувшись, зыркнула с опасным вспененным помешательством, облизнулась кромкой клыков, поднялась сквозным ветровеем на ноги и, оставив сворованную конечность болтаться в руках своих, не рыкнула даже, а рявкнула — требовательно, буйно, с приказом на холостую смерть:
— Ты совсем спятил?! У тебя… у тебя, Господь, руки отпадают! Живое тело просто берет и разваливается по кускам! Такого быть ни в коем случае не должно! Это ненормально! У тебя кровь льется, она каждый чертов час у тебя льется, я же всё вижу, хоть и стараюсь молчать! В каком, скажи мне, месте это тебе в порядке, нормально тебе это, а?! Иди ты к черту, Юу, с такой логикой и попыткой вешать мне на уши это дерьмо!
— Сам ты туда и иди! — зверея, воспламенился следом и шебутной обворованный мальчишка. — Сам вали и к черту, и в жопу вонючую тоже вали! К этому сраному Сирлинсу и вали, куда угодно вали, только верни мне мою руку и убирайся, придурок ты несчастный! Проваливай, ворюга! Какое вообще твое дело?!
— Такое! — вот сейчас Уолкер не шутил, не миндальничал, не собирался ни ждать, ни терпеть. Сейчас Уолкер, сделав по направлению Второго решительный внушающий шаг, продолжая держать в заложниках отодранную от того руку, исказился зверским лицом, оголил обычно скрытые зубы, недвусмысленно намекая, что они у него тоже есть. Блеснул эмалью окислых глаз, покрылся бледной краснотой заострившегося лица, как никогда похожего на лицо стариковское, дряхлое, орехово-крепкое. — Такое, что хватит с меня, Юу. Сил больше нет сидеть в стороне и на всё это смотреть. Хочешь того или нет, но ты отправишься со мной. Сегодня же и отправишься: даже не когда они погасят чертов свет — потому что я не собираюсь торчать здесь и дожидаться, когда они поиздеваются над тобой еще с несколько раз! — а сейчас же. Немедленно. В этот самый чертов момент. Ты. Пойдешь. Со мной.
Настойчивый и двинутый на всю башку, выжимающий из полумертвой руки новые кровяные ручейки, он навалился махиной блуждающей подземной тени на Юу — этакий призрачный пугающий городок, выпрыгнувший из проклятой дедовой табакерки, черт рогатый, бес о трех глазах да одном копыте. Вышел из громады вытянувших тулова колонн, сделавшись выше, мощнее, настырнее, ненавистнее и вместе с тем желаннее, чем представлялся Второму всегда; хрустнул под военными подошвами треснувший лед, и Юу, испытав не столько хотение драться, сколько бежать от него, отдернулся назад, ощутив, как под пятками опасно зашаталась вынырнувшая сама собой предательница-пустота.
Он — маленький и гибкий — тяжеловесным Уолкером не был, а потому сумел удержаться на тончайшей нитке, распластать в стороны руку цельную и ручной остаток, побарахтаться, покрутиться, но все-таки выстоять, сохранить весомость движений. Тут же наклонился вперед, чуть не рухнул на колени и, вовремя опершись о левую ногу, едва не оказался схвачен ручищей успевшего подобраться бесчестного шута, не собирающегося на сей раз играть ни по каким известным им обоим правилам.
Как увернулся опять — Юу и сам не знал, но факт оставался фактом: пальцы чертового экзорциста задели, прошлись вскользь, почти схватили, но «почти» — понятие слишком хрупкое, ненадежное, переменчивое во времени и малейших обстоятельствах. Два испуганных шага, два торопливых скомканных прыжка — и Юу уже танцевал возле края следующей лужи, уворачивался, уходил, с тоской и бессилием таращился на собственную конечность, так опрометчиво зашвырнутую в сраного ублюдка — ну откуда он мог знать, что тот вдруг зажлобится и не захочет ее отдавать?!
