Вслед за этим он отстранился, отвернулся, нацепил на лицо тупейшую из возможных улыбок. Протянув руку, попытался потрепать по лохматым чернявым волосам, пусть Юу и извернулся, пусть и сжал до хруста и царапин кулаки, пусть и видел, что улыбка проклятой гадины бессовестно врет, что человек этот бездарно притворяется, что даже он — единственный, кого захотелось принять — не может стать с ним полноценно честным.

Осознание этого выбесило почти так же, как и то, что поблизости продолжала вонять та дрянь, которую тупица в полслова окрестил «говядиной», но когда седая морда еще с немного пошлялась, пошарилась, отыскала кусок «черствого черного хлеба, отбракованного фермерским хозяйством, потому что на нем так и написано», когда уселась со своей миской и шматком этого самого «хлеба» на пол, разбросав длинные ноги и принявшись торопливо пожирать, при этом, конечно же, морщась, но в упор не признавая, что Юу был прав и пища здесь отстойная — мальчишку окончательно переклинило.

Озлобившись, ощерившись, запылав той ненавистью, которой до сих пор почти не испытывал, плевать желая, что там случится дальше и отыщут их или нет, он, прорычав безногой измученной тварью с темных этажей, в сердцах ударил кулаком по железному борту предложенной тарелки, запуская сраную «говядину» в непродолжительный мусорный полет.

Тарелка подпрыгнула, перевернулась через саму себя, плюхнулась в стороны мерзкой густой похлебкой, с чавками попадавшей на пол, на стены, на стол, на не успевшего отскочить с ее траектории Уолкера. Спустя пару секунд грохнулась следом и сама — завизжала нержавеющая сталь, упала ложка, пророкотал алюминий, потекли жирные пищевые разводы, застыл с занесенной у рта ложкой не понимающий ни черта седой тупица.

Быть может, он и хотел спросить. Быть может, и Юу ждал, что он это сделает, чтобы хоть как-нибудь скрасить, смягчить проклятый ночной поход, провалившийся настолько, что лучше бы никогда и не случался. Быть может, что-нибудь бы еще и могло склеиться по размолотым стеклянным кусочкам, но Юу, не знакомый с терпением как с данностью, слетающий на истерики быстрее, чем иные успевали поспевать за ходом развернувшейся задом жизни, спрыгнул на ноги, со злобой пнул проклятую посудину, отбросив ту подальше с черных углистых глаз.

С еще большим бешенством наступил подошвами туфель на мясное месиво, хмуро косясь на Уолкера, всем своим видом спрашивая: ты у нас, выходит, так сильно любишь свою сраную жратву, да? Почти боготворишь, господин экзорцист? Ну так и получи, получи, скотина!

Он прыгал на ней, лягался, лупил, сплевывал от досады и разочарования, материл сквозь зубы, распаляясь лишь сильнее оттого, что белый шут его не останавливал, белый шут не двигался, только продолжал и продолжал смотреть этой своей серьезной, все зачем-то понимающей и вместе с тем ни черта не понимающей миной…

Потом же, не успокоившись, но опустив в унынии руки и впервые сообразив, как всё это, наверное, было до тошноты тщетно и мелочно, бессмысленно и беспринципно, сжав пальцы в кулаки, стиснув зубы, поспешно поплелся из переворошенной столовой прочь, железно, пусть и через миниатюрную подсердечную смерть, запрещая себе оглядываться назад.

Ни за что.

Никакого «назад», никакого «к нему», никакого «больно».

И пусть этот хренов Уолкер, раз ему так неймется, хоть всю ночь проторчит там, чтобы наутро уже никогда не вернуться обратно.

Потому что кто, ну кто захочет иметь дело с ненормальным, на все этажи прославленным этими своими гребаными психопатическими доблестями недорослым кретином?

Кто, Господь, в которого совсем не получается верить…?

Кто…?

========== Глава 5. То, что мучает кости ==========

Ни в какой столовой Уолкер не остался, даже жрать, сволочь, почему-то не стал — запихал на ходу в пасть то, что успел высыпать на говяжью тарелку, ни черта не попил, торопливо слил в раковину припасенную банку прожурчавшей желтой мочи и бросился следом. Догнал. Пошел, хоть никто и не просил, рядом, оставляя болтаться на губах эту свою лживую беззаботную полуулыбку.

Юу продолжал мастерски выкаблучиваться, всё опаленнее беситься, демонстративно отворачиваться: на все вопросы отводил взгляд, вскидывал подбородок, дергал плечом. На все попытки прикоснуться и развернуть к себе строптивой мордахой — дичало шарахался, злобился, всем видом обозначал, что нет, не будет он по-хорошему, что пошел ты в жопу, что я тебя больше не знаю и заговаривать не собираюсь, тупой седой ублюдок, так что хватит, так что вали.

Кусался, отпугивая ловкость рук некогда бродячего акробата, и поныне оставшегося акробатом тем же, с той лишь разницей, что теперь за свои фокусы не получал ровным счетом ничего.

Щелкал оголенными зубами.

Показывал вскинутый прутиком средний палец, с выплюнутым презрением тыча тем практически под шутовской нос — ну, или не совсем под нос, а насколько доставал по росту. Отдавливал пятками да ступнями ноги, намеренно пытаясь наступить на те хорошеньким прыжком. Лупил под колено, долбился сжатым кулаком в бедро, толкал, грубил, в меру доставшейся фантазии издевался и всё безрассуднее распалялся от идиотских вопросов такого же идиотского Уолкера, заключенных в одно-единственное: «зачем?».

Да откуда ему было знать, зачем?!

Причин ведь могло отыскаться пугающее множество: не то приревновал к тупой пережеванной говядине, не то разозлился, что никто не стал принуждать ее есть и сбегать отсюда в этот же самый час, потому что ну мало ли, что он говорит. Сказать можно что угодно, а в реальности всё зачастую оказывается иначе — почему этого никак нельзя понять, безголовые вы человеки?

В итоге они, доведя друг друга до накаляющегося срыва, не разговаривали всю ночь напролет, Юу всю эту ночь бессоннился, мучился, шумно ворочался с боку на бок под холодной сползающей простыней, но привычного греющего света не зажигал — отчего-то стеснялся, отчего-то не хотел.

Слушал, как на полу ерзает не умещающийся ни в одной закрывающей нише Уолкер. По-своему стыдился. Думал, что можно было бы попробовать позвать того к себе, места бы хватило на двоих, но при мысли о том, чтобы спать вместе, втиснувшись друг в друга, его снова переклинивало, паническая злость поднималась с новой силой, да и рассудок еще пока понимал, что опасно: вот так вот уснут оба, проспят до самого полудня, а сюда кто-нибудь тем временем придет, заявится, не посчитав нужным постучаться или предупредить, и срать, что Уолкер как будто бы подпер изнутри дверь табуреткой да мелкой тумбой — один хер всякое может случиться, а на него и так скоро такими темпами станут очень и очень косо посматривать, колеблясь да обдумывая — а не заморозить ли все-таки от греха подальше, пока вконец не утопился в прогрессии неизлечимых, пусть и их же рукой насланных, галлюцинаций? Им-то всем не объяснить того, что твердо знал сам Юу: даже если он немножечко сумасшедший, даже если проблемный и двигается вслед за небесными фазами, то ничем и никому его сумасшествие не угрожает. Не угрожает же. Честно.

Сами разве не видят?

Уолкер побился спиной обо все окрестные стенки и углы, залил мочой еще две выпотрошенные таблеточные банки, пожаловался в пустоту на жажду. Юу, насупившись, повернулся к тому лопатками, накрылся с головой простыней и стал старательно притворяться, будто занят, будто сладко дрых, будто не слышал, хоть и на самом деле просто тупо лежал да разглядывал шарящиеся тут и там тени.

Наутро, продолжая хранить доставшую тишину, Второй тоже ушел безо всяких прощаний или предупреждений — вышел за грохнувшую дверь, дождался там пожаловавшего сегодня редкого ворона Сирлинса. Безучастно проглотил проповеднический нагоняй о том, что он нынче ночью половине перепуганного отделения мешал спать воплями юного нестабильного шатуна, проигнорировал не то одобрительный, не то просто так смех и, тоскливо покосившись на оставшуюся за спиной дверь, совсем сник, не испытывая по поводу скорой рутинной смерти никаких особенных переживаний: умрет себе и умрет, и даже жалко, что непременно придется проснуться.