— Эй, малыш…
— Чего тебе?
— Кажется, я кое-что нашел. Принеси-ка мне большой половник — я видел его где-то возле тебя. Вроде бы должен висеть справа.
Юу с ответом не поспешил, замешкался. Сильно позже, изводя покалывающим под ребрами нетерпением, наконец-то откликнулся, правда, так и не поторопившись ничего никуда нести:
— «Половник» — это который? Что за хрень? Что это? Я не знаю такой штуки. Объясни хотя бы, как он выглядит!
Аллен вздохнул. С одной стороны, дойдя до той степени паранойи, за которой боялся, будто несчастная найденная еда возьмет и по собственному уразумению исчезнет, пока он тут всюду вокруг да около шатается, а с другой — понимая, что легче разобраться самому, чем разводить пояснительную беседу с бессмысленным содержимым, махнул рукой: со скрипом и тяжестью сдвинулся с места, в несколько шагов добрался до мальчонки, схватил не только половник, но и саму тощую заголосившую тушку, пару тарелок и ложек, и торопливо вернулся обратно, усаживая слабо сопротивляющегося Юу на столешницу новую — ну какая ему разница, на какой рассиживать? Главное ведь, что это всё еще была столешница, привычные казарменные условия, въевшаяся в память детская обстановка, а что капельку изменились причины, последствия и окружающая среда — так это ерунда, к этому пора привыкать, потому что жизнь не останавливает движения никогда, как бы ни хотелось порой там или тут на десяток-другой упоительных лет застрять.
Юу, спасибо ему, сбегать не стал, демонстрировать чего бы то ни было показушного, бунтарского — тоже. Нахмурился, уставился с внимательной взрослой серьезностью на то, как Уолкер, мурлыча себе под нос, нырнул странной сероватой клюшкой во внутренности железной махины, пошарил там, просветлел, вытащил наружу злополучную свою херотень. Плюхнул коричневую вязкую массу на первую тарелку, на вторую, а затем, воткнув в каждую по ложке, протянул одну порцию ему, не только губами, но и всем лучащимся видом говоря:
— Ешь.
Юу, озадаченно прищурившийся, ни его стремлений, ни мыслей, ни желаний всё еще ни черта не разделял.
— Зачем? — спросил.
С подозрением принюхался, наклонив пониже растрепавшуюся в ореоле сбитых волос голову. Вдохнул полной грудью чего-то очень липкого, трупного, неприятного, отозвавшегося в желудке категорическим отторжением. Поспешно отодвинул было от себя миску, испытывая брезгливость даже от необходимости держать ее в отказывающихся пальцах, но тут же напоролся на проволочный взгляд одержимого седого недомонаха, свято, кажется, верящего в непорочность любого проявления поганой воздыханной жратвы.
— Ешь давай, — непреклонно потребовал тот снова, придвигаясь теснее, делаясь каким-то вконец резким, холодным, грозным, неоправданно высоким. Притиснувшимся. Как никогда особенно близким. Покрутил в пальцах этой своей клюшкой, разбрасывающей направо и налево сочные похлебочные брызги, приподнял повыше миску, а затем, совсем уже сбрендив, и вовсе наступил так плотно, что уперся коленями в боковину стола, а мальчишке поспешно потребовалось отпрянуть назад, чтобы ни в коем случае не соприкоснуться телом к телу, потому что…
Да просто потому что.
Страшно же.
Вот сейчас, теперь — стало страшно, хоть и никаким трусом Юу ни в жизнь не был.
— А если не буду? Что станешь делать тогда, придурок? — правда, как бы там страшно ни было, уступать он не собирался, а о страхе его никому извне не узнать, пока он не скажет сам, что было равносильно тому, чтобы не узнать никогда. Демонстративно вздернув дужки бровей, Второй выпустил из пальцев тарелку, поставил ее рядом с собой на звякнувшую столешницу. С вызовом сложил на груди руки. Дерзко вскинул подбородок, стараясь держаться высокомерно и гордо, хоть и явственно чувствовал себя этакой маленькой черной мышью под недовольным прищуром пришедшего по мышиную душу белого доктора. — Силой, что ли, заставишь?
Он сам не знал, чего дожидался. Сам не знал, к чему все эти нелепые игрища вёл, когда можно было попытаться объясниться по-нормальному, веря, что Уолкер — он не такой и идиот. Уолкер поймет, если ему сказать, что он не хочет всего этого пробовать, потому что выглядит гадко, потому что ему неплохо и на стерильных таблетках, потому что тело его создано капельку иным и потому что не так уж ему хочется становиться таким же человеком, когда всё равно никакой он не человек. Еще можно было вспомнить, что если он что-нибудь не то съест и с ним что-нибудь не то приключится — то завтра это неминуемо заметят, раскроют, просканируют, всё-всё о его ночных похождениях разузнают, и проблем тогда появится столько, что лучше даже не представлять: ну вдруг они решат, что он стал совсем непригоден, и надумают его усыпить?
Наверное, нужно было просто всё это как-то идиотскому несведущему Уолкеру разъяснить, а он продолжал выеживаться, играться, дразниться, вести себя так глупо и так ни о чём, делая вид, будто такой вот весь из себя упрямый да до тошноты избалованный, но…
Но когда Аллен, отставив свою миску, вдруг уперся по обе стороны от его ног спружинившими напряженными руками, когда наклонился и притиснулся так близко, что дальше отползать было уже некуда — позади осталась одна сплошная стена, — во рту пересохло, сердце, затрепыхавшись, раздулось, и Юу, пригвожденный чужим изучающим взглядом, чужим невыносимо-сладким запахом, чужой чертовой глыбой привлекающего к себе роста, нависшего сверху, почему-то перехотелось и говорить, и объяснять, и всё, всё остальное на целом свете еще.
Только вести себя как можно скотинистее, чтобы заполучить больше-больше-больше до трясучки желанного внимания, заставить сорваться и напороться на что-нибудь со всех сторон дерьмовое, болезненное, но интригующее, единственно пригодное для таких вот Вторых, не умеющих принимать добрую руку да теплую ласку.
— Силой… — Уолкер прильнул еще теснее, заставляя приподнять следом лицо, столкнуться глазами в глаза, закусить в ожидании губы. Краем сознания Юу почувствовал, что еще каких-нибудь три сантиметра — и руки их, оставленные на холодящей столешнице, пересекутся, и будет странно, и что-то в этой чертовой животной давке его всё безнадежнее увлекало, притягивало, расставляло по понятным, надиктованным природой местам: если Уолкер прекратит юлить и докажет свое превосходство — Юу без проблем примет его над собой. Ему так вообще будет удобнее, ему будет лучше, потому что по-хорошему, с согласия с самим собой, пойти навстречу не получалось. Потому что безмозглый балбес, потому что гены в него внедрили подозрительные, неизвестно чьи и откуда, потому что приятнее мыслить по-звериному, чем по-человеческому: у людей слишком много условностей, доброй воли и досаждающих заморочек, а у животных — простецкая пресловутая иерархия. Сломаешь — станешь вожаком. Станешь вожаком — делай, что захочется, никто тебе не скажет «нет», потому что за него ты вправе и загрызть.
Юу ждал, Юу нервничал, Юу по-своему тянулся вперед, в предвкушении неизвестного подрагивал внутренним напряжением, с брезгливостью вдыхал запашки перемолотой человеческой пищи, к которой притрагиваться так или иначе не собирался: грязно и чревато, что-то поломается внутри, отойдет контакт, это уже будет никакой не он.
Правда, прождав с целую раздробленную вечность и поняв, что ничего не происходит, что у проклятого седого то ли кишка чересчур тонка, то ли из-за голода случилось глобальное отупение, Второй, заранее бесясь, поторопил, взрыкнул:
— Что силой-то? Будешь или не будешь меня заставлять, болванище?
Он так хотел услышать «да», рисуя на то острый бесчестный оскал, что…
Услышал, конечно же, кое-что совершенно иное, как это всегда случается с самыми сокровенными из желаний, в которых со временем даже перестаешь сомневаться — настолько близкими они становятся, чтобы допустить, будто почему-то могут взять да и не случиться, или случиться с кем-нибудь абсолютно другим, когда казалось, неизменно ведь казалось, что всё до смеющейся болезности просто:
— Нет, — надрезав все взмыленные надежды, качнул головой поникший седой клоун. — Силой я тебя заставлять не стану, славный. По крайней мере, не в этот раз. Хватит уже с тебя «силой»…
