— Угу. Развлекайся, — вот и всё, что он, поняв, что без словесного ответа не отцепятся, в итоге сказал.
— Развлекаться, говоришь…? Я себя тут вором отчасти чувствую, знаешь ли…
— Но есть-то ты хочешь?
— Хочу, конечно. Ты бы знал, насколько.
— Тогда прекращай ныть, страдать своей чертовой совестью и просто жри. Если что-нибудь найдешь, конечно. И не думай, будто кто-то что-то заметит — они здесь всё равно всё после ночи вышвыривают на помойку: я часто вижу, когда прихожу по утрам, что поваришки выкатывают куда-то за пределы кухни наваленные воняющим дерьмом тележки.
— «Дерьмом»…? Это ты так пищу назвал, прости, пожалуйста?
— Ее самую. А что еще я мог назвать, идиот седоголовый?
Аллен нехотя нахмурился. Краем уха прислушиваясь к отдаленным посторонним шорохам, остальными полутора ушами всецело присутствуя здесь, в неуютной, но согретой кухоньке, прошелся взад и вперед, поднырнул к первому попавшемуся холодильнику, заглянул внутрь, с запозданием сообразив, что жестоко ошибся, что это вовсе никакой не холодильник, а самый что ни на есть морозильник, забитый мясом наружности весьма и весьма… странной.
Что-то сердечно не то почудилось ему во всех этих пепелисто-сероватых окорочках, пронизанных вздувшимися синими жилами тушах, отрубленных глазастых головах животных, которых он за всю свою жизнь, разъезжая с раннего детства из одной страны в другую, с материка на материк, из Африки в Индию, в глаза не видел, в книгах не слышал и вообще не желал бы верить, будто те где-то и для чего-то могут существовать.
— Я не люблю, когда плохо отзываются о еде, славный мой. Какой бы она ни была. Почему-то теперь свойственно выставлять, будто любить хорошо поесть и питать к пище теплые чувства — это моветон, постыдность, некрасивость и вообще в двух словах гадкая гадость. Люди стесняются самих себя и своих потребностей, в то время как, уверен, почти каждый из них любит и вкусные блюда, и возможность провести с ними наедине часок-другой, и… Вероятно, я никогда не поверю, будто есть люди, которые не любят еду, пусть и пристрастия у всех разные, но общее остается общим для всех: без пищи мы умрем, как умрем без воздуха и воды, только необходимости пить и дышать никто стыдиться пока не надумал, а с едой обошлись как-то… не слишком, на мой взгляд, справедливо.
Мальчонка Юу, чутко прислушивающийся к его словам, но пожелавший сделать вид, будто на самом деле особенно не слышал и не слушал, перетряхнулся в плечах. Болтнул правой ногой. Подумав, немножко язвительно отозвался:
— Чего ты ко мне-то привязался со своими дурацкими проблемами? Я ее не стыжусь, твоей еды, я ее просто не ем, потому что она мне не шибко нужна. Так что мне наплевать. Я понятия не имею, какая она на вкус, но воняет всегда отвратно, так что говорю, что думаю, и пошел бы ты в задницу с тем, что тебе там нравится, а что не нравится.
Разумеется, из всего его ответа сраный Уолкер услышал только то, что услышать захотел, остальное проигнорировав настолько мастерски, что Второй даже капельку позавидовал — у него так держаться не получалось, хоть он и старался до посинения сжатых в бугорки жил.
— Но хоть когда-нибудь же ты ее пробовал? Нормальную еду. Хоть иногда тебя ею кормят? Хотя бы один чертов раз?
Аллену, склонившемуся над очередным холодильником, даже не понадобилось оборачиваться, чтобы увидеть отрицательное качание бойкой растрепанной головы.
— Нет. Я ведь тебе уже говорил. Ты что, совсем тупой?
— Совсем тупой… — хмуро согласился скривишийся Аллен. — Но раз ты ее не ел, тогда, быть может…
— Что еще?
— Не откажешься попробовать теперь? Неужели тебе не любопытно? Если у меня, как ты верно заметил, получится что-нибудь здесь отыскать.
— Откажусь! — послышалось из-за спины растерянное, смущенное, нервозное, негодующее, ультимативное, но всё же слишком скоропостижное, чтобы поверить, будто вопил мальчонка искренне: у того, кто не пораздумывал хотя бы минутку-другую, почти любые слова в принципе своем не могли оказаться особенно искренними. — Не буду я ее ни пробовать, ни есть, твою чертову вонючую еду! Сам этим занимайся! Сам! Я тебя сюда для этого и привел! От нее трупами несет и выглядит она настолько уродливо, что мне хочется проблеваться, а не прикасаться к ней! Придурок! Вот придурок же…
Придурок, по мнению Уолкера, между ними водился исключительно один, имел подрастающие черные космы и бесноватые чернильные глазищи, но он, оставив язык болтаться за плотно сжатыми зубами, только вздохнул, временно оставил бессмысленные разговоры в покое — сперва уж и впрямь отыщет, чем можно поживиться, а потом и разберется с мелкой капризной пакостью.
Перебираясь от рефрижератора к рефрижератору, он, открывая тяжелые стальные дверцы, отыскивал лишь всё новые и новые морозильники, в какой-то момент практически отчаявшись отыскать среди замороженного мяса и вмонтированной в лёд… наверное… рыбы хоть что-то, что не требовало термальной обработки; нет, поджарить запоздалый полночный ужин он, конечно, мог, но это попахивало уже даже не столько наглостью, сколько сумасшествием: темной ночью на темной кухне темной человекообрабатывающей лаборатории жарить украденное из морозильника мясо не поддающегося классификации мутагенного существа — это ли не высшая степень заполошного дурдома в голове?
Мальчик Юу, продолжающий оставаться за спиной — не то на шухере, не то просто так, потому что не желал иметь дела с вороватым оголодалым кретином, — о чем-то бормотал рассеянным тихим голосом, легонько постукивал болтающимися пятками по гулкому стенному материалу, скучающе шикал или глядел поверх плеч да светлой на фоне черноты макушки.
Аллен тем временем уперто продвигался дальше. Перерыл практически все из имеющихся морозящих коробок, ошпарил о кубики рубленого льда ноющие пальцы, постиг высшую степень уныния, почти как в день, когда имел тупость загреметь со своим лечением в дикую Азию, чуждую всякому европейцу диковатыми нравами да судьбоносными встречами. Заглянул в холодильнички витринные, с подносиками, в которых должно было остаться хоть чему-нибудь съестному, но обнаружил лишь девственную пустоту да остатки соскребанных чьими-то ломтями соусов.
Пробурлив всасывающимся в вакуум желудком, тихонько взвыл.
Потеряв от длительного пищевого воздержания бдительность, задел коленом снятую кем-то бидонную крышку, что, грохнувшись на бок, принялась носиться по обороту собственной оси да биться краями-гуртами, пока он не наступил на ту ногой, не вдавил в пол, не замер в ужасе, а Юу не заявил со своего места, что большего дебила он все-таки еще за жизнь свою не встречал — благо, подумал Уолкер, что прожил ты всего неполный год в этих чертовых стенах и видеть никого и не видел.
Не зная, куда деться, проверил духовые шкафы, заглянул в залитые холодной гнилой водой раковины, щерящиеся стаканами да влипшим масляным жиром сковородками. Побывал в тумбочках для хранения злаков, отыскав муку да крупы, но всё еще помня, всё еще соображая, что готовить на вражеской территории нельзя, позахлопывал те под защелкнувшиеся задвижки.
Постигший флегматичную безысходность, убитый просверлившей череп мыслью, что неужели придется жрать порции прожигающих пилюльных таблеток, он уже почти поплелся обратно, признаваясь в постыдном проигрыше, когда то ли черт, то ли заблудившийся в ночной столовой синтезированный ангел дернул его заглянуть в нутро попавшегося на пути бесхозного как будто бы бидона, вымахавшего по самую линию упершейся в него грудины.
Аллен, поколебавшись лишь с пару калечных секунд, невидимого своего провидения послушался, отвинтил крышку. Удерживая ту в руках, приподнялся на носках, перегнулся через край, принюхался…
С воспрявшей радостью обнаружил, что из железного сосуда дышит оживляющим съестным, пусть и как будто бы не так чтобы съедобным: не то испорченным мертвяком, не то массово сгнившим овощем, не то необычным экзотическим блюдом — у этих чертовых азиатов вполне нормальная пища частенько пахла так, будто ей пора отправляться в далекие мусорные степи, пока кто-нибудь случайный, проходящий мимо и по наивности испробовавший ее, не отправился следом с неизлечимой степенью желудочного поражения.
