— Никуда я тебя такого не отпущу, — заниженным шепотом шикнул он, понимая, конечно, что до разошедшегося чумного щенка таким способом не то что не достучишься — даже не привлечешь толком внимания. — Успокойся ты, ну! Да успокойся же! Что у тебя снова такое стряслось, что ты с ума посходил?! Успокойся, Юу… Черт…
Бестия не слушалась.
Бестия орала, бестия билась, бестия щелкала молоденькими зубками, метала губами признания в повсеместной ненависти, вращала глазами и вот сейчас воистину походила на тварюжку из очаровательной по душевной теплоте преисподней — удивительно, как гнев уродовал в иное время красивых, трогательных, притягательных в своей беззащитности людей.
И, если ненадолго оторваться да вспомнить об Акума, получалось, что да, действительно, уродовал.
В конце концов, когда Аллен с обреченностью принял и признал, что по-доброму у него при всём желании ничего не получится, двинутый шизофреник некстати сообразил, где может отыскать щелочку к проигранному превосходству; Второй вывернулся, подтянулся натасканной пружиной, запрокинул голову, вскинул руки…
Произошло всё это так быстро, что Аллен заподозрил не подвох, а прямую констатацию подступающей кончины их чокнутого плана лишь тогда, когда тощие, но сильные ручонки оплелись вокруг его локтя, стиснули кости, прицепились прихваченным на прогулке кровососным клещом, а в следующую секунду…
В следующую секунду в ход пошли зубы.
Мальчишка впился с неуемной пенистой злобой; вонзился в плоть, прогрыз кожу с той сноровкой, которая лучше всяких слов кричала: о да, он привык это делать, привык загрызать, привык перекусывать глотки в самом прямом, оказывается, смысле, и никакими остроумными метафорами причудливый старина Сирлинс вовсе не крыл.
Бестия вгрызалась, пыталась выдрать клок сочного неаппетитного мяса, драла ногтями; Аллен едва не выл, Аллен едва не тонул в непроизвольно брызнувших вниз по щекам защитных рефлекторных слезах…
Мысленно попросил прощения — не то у сострадательного Господа, не у этого недорощенного психопата, — а после…
После, устав, вымотавшись, почти валясь с ног от долбящегося в виски циркового фарса, просто приложил доставшего до дьявольщины детеныша об стену — с силой, с холодной расчетливостью, не жалея ни хрустких костей, ни подаренной боли, ничего вообще, чтобы только одуревшее создание хоть немного протрезвело да вернулось в палатку шаткого своего рассудка.
С мальчишеских губ сорвался стон — хлипкое растревоженное бульканье, сиплый писк, подключившаяся растерянность в распахнувшихся заслезившихся глазах черного сейчас оттенка настоявшейся подземной бузины. Что бы там про него ни говорили, а боль он чувствовал, чувствовал прекрасно, не хуже любого другого, и, пытаясь от той отгородиться, снова засучив короткими ножонками, попробовал оттолкнуться теми от угрюмой жестяной стены, чтобы хотя бы не висеть в вопиющей ломающей беззащитности под удавкой чужой вершащей руки. Впился в ту пальцами, пообдирал ногтями, предпринял попытку извернуться, опять и опять кусая соленое и мерзкое на вкус мясо; окажись он на то способным — наверняка бы заматерился и истово заорал, но экзорцистская кисть стискивала горло крепко, экзорцистская кисть воровала способность даже толком прошептать собственное имя, и оставалось лишь вяло елозить в устыжающей тишине, стекающей жгучими цементными каплями в набирающиеся под висячими ногами лужи.
Проходили, наверное, минуты — где-то наверху или в стороне, в упоительной ночной зябкости сниженного градуса, заводящей громкоговорящий рубильник каждого помноженного на три частоты звука, служа проводником для полночных шепотков и потаенных шорохов, шаркали чьи-то шаги: не то люди, не то крысы выбрались на осторожную оголодалую охоту. Где-то что-то звенело, выплевывали пар страдающие бессонницей машины, дребезжали старые разболтанные трубы, включались и выключались, сменяя друг друга, лопасти и винты, и Аллен, продолжающий заламывать шейку пойманной дикой бестии, всё лучше и лучше осознавал, насколько же зубодробительно громкой была их отвоевавшая возня.
— Доволен? — озлобленно сплюнул он, когда убедился, что неугомонная мелочь сама ничего прекращать не станет. Сдохнет, разобьется в плоское прокисшее тесто, но навстречу, зараза, ни в какую не пойдет.
Мелкий поднял головенку, прищурил глаза, шевельнул губами — попытался что-то вякнуть, но не смог, остался только слушать, продолжая и продолжая методично обдирать измученную захваченную руку, пусть и через обтекающую тело защитную форму так легко, слава Господу, пробиться не мог.
Уолкер, вздохнув, придвинулся к нему ближе. Понимая, что черноглазой пакости наверняка же неудобно, наверняка же удушливо и больно, бесстрастно и холодно, не обращая внимания на выгравированное летальным ужасом выражение, подсадил ту коленом под ноги, чтобы смогла упереться подошвами о предложенное бедро и выпрямиться в полный рост, прекратив барахтаться бедным глупым окунем, попавшимся на лесковый крючок. Протянул вторую руку, погладил кончиками пальцев разгоряченную щеку, поймал просквозившее тенью по лицу недоумение. Устало, переведя сбитое дыхание, пояснил:
— Ты ведь так старался затаиться и так старался меня спрятать, помнишь? А сам орал сейчас так, чтобы услышали все, кто только может здесь у вас услышать… Не думаешь, что это по крайней мере нелогично, славный ты мой, нет?
Ни о чем таком шумная неспокойная мелюзга, очевидно, не думала — хлопнула ресницами, бесцеремонно потопталась по подставленной ноге, временно заменяющей земную твердь. С затаенной тоской ухватилась за сдерживающую всё еще кисть двумя подрагивающими ладошками, а когда Аллен с опаской приотпустил, готовясь в любой момент перехватить обратно — позволила себе опустить мордашку, надуть щеки под неясной обидой, ковырнуть ногтями одежную складку и, стушевавшись, виновато как будто бы пробормотать:
— Извини… Я просто… Ты сам же… нарывался. Зачем ты меня доводил?
Аллен стерпел, не сорвался, хоть и мог бы, хоть и хотел бы. Сказал:
— Не доводил я тебя ничего. А всего лишь пытался спросить о твоем самочувствии, дурень.
К его удивлению, мальчишка едва не взвился вновь, завопив стремительно набирающим обороты воспаленным голоском:
— Так я о том и говорю! Какого… какого черта ты обращаешься со мной так, будто я…
Явления ладони, запечатавшей ему готовый разойтись бранью рот и одновременно сыгравшей роль снотворной таблетки низкокачественного действия, электрического стульчака и щадящей дыбы с отнятой для опоры ногой, Юу, кажется, не ожидал, а потому присмирел в поспешном обратном порядке, опять забился и опять замычал передавленным подвешенным горлом.
Вынужденный терпеть и полагаться на волю того, кто держал сейчас в руках его жизнь, дождался, чтобы Уолкер наклонился, по-особенному интимно заглянул в распахнутые честные глаза, едва-едва прильнул лбом ко лбу, и уже после этого, вскинув руку собственную, пришедшую в движение против желания брыкающейся гордости, прижался ладошкой к седым губам, поспешно отводя взгляд да сдувая готовые вот-вот рвануть щеки.
Ощутив возвращенное право говорить, смущенно выбормотал:
— Пусти меня. Понял, понял я всё, только хватит… так на меня… пялиться. Придурок. Пусти уже. Не то дождешься, что придет чертово утро, пока ты тут стоишь и играешь в гляделки — терпеть тогда будешь до ночи: мне ничего, кроме таблеток, в столовой этой не выдадут, даже если стану просить.
Аллен приподнял брови — он не то чтобы пытался задерживать их продвижение и единственно торчал тут для того, чтобы обезвредить и привести в трезвость того, кто задерживать как раз-таки старался. Обессиленно хмыкнул, мысленно поставил вопросительный знак рядом со шкатулочкой причудливых мальчишеских странностей и нехотя, но подхватил детеныша другой рукой, осторожно сгружая на привычный для ног пол.
Он был готов к чему угодно — к повторной попытке разораться, к мстящему удару исподтишка, к острым зубенкам где-нибудь на прокушенном бедре, к маневру улизнуть да сбежать, но детеныш только отвернулся, потер себе пальцами передавленное горло в промелькнувших ненадолго синяках и, разлохматив волосенки, струящиеся к лопаткам, буркнув о том, чтобы тупой Уолкер не тупил, а перся следом, потопал по остановившему бег коридору дальше, сконфуженно сопя под шмыгающий нос.
