Эхо его слов, в корне надуманных и ничем не обоснованных, отскакивало от длинного кошмара вылитых железом стен: чем дальше они погружались, тем более малоприятными становились окрестные местечки, привечающие заплутавших путников хитрыми беззубыми оскалами.

Подсветки почти не водилось, лишь наверху, под высоким-высоким потолком, на расстоянии каждых двадцати-тридцати метров проплывали белые колбы служебного света, настолько тусклого, что едва ли удавалось разглядеть даже собственные отмеренные шаги, остывающие на мысках сапог. Худо-бедно угадывая попадающиеся ступени, Аллен поднялся по узкой угловатой лестнице из очередных металлических набоек и железных дырявых сеток, перешел на протянутый наверху подвесной этаж. По указу Юу прошел через откровенно жуткую прямоугольную дверь, обитую прогнившим в петлях деревом, покосился на обшарпанность голой каменной стены, выглядящей так, будто все эти коридоры покинуло — в лучшем из случаев — с лет десять назад живущее здесь некогда агрессивно настроенное племя.

За дверью отыскалась еще одна пятигранная площадка, еще три двери, вахтенный черный ход, две лестницы наверх, затянутые ограждением из тюремной кованой решетки, обвитый шипящими паровыми трубами потолок, выдыхающий мелкие морозные облачка зимней сутулой стужи.

К неприязненному удивлению Аллена, Юу сказал, что идти нужно выше, что он ведь предупреждал о дальности пути, и снова потянулись бесконечные палочки-ступени, запахло подтухшим отварным мясом, капустной кислотой — значит, приближались, источник поджидал где-то в неведомом впереди, хоть и благоухал так, что вместо голода в желудке настойчиво закручивался ком неперевариваемого отвращения.

Лестницы тем временем сменились ненормально протяжным, ненормально тесным коридором, по правую руку зачастили не то чтобы двери, а клетки из толстых стальных прутьев, за ними — то голые низенькие койки, прибитые к стенам, то котлы с перемалывающими друг друга газами, переключателями да выплюнутыми наружу парами, и Юу грубовато объяснил, что сюда иногда запирали тех, кто нарушал какое-нибудь из общих для почти всех правил, слишком много вызнавал, пытался подглядеть, пронюхать, что-нибудь где-нибудь украсть, сплавив это на поверхность.

По левую руку кручинилась фигуристая резная стена, замазанные чернотой треснутые стекла, под ногами шуршала не то обугленная штукатурка, не то пласты отодранной откуда-то высохшей краски, и Аллен, несмотря на заверения мальчишки, будто в клетках сейчас никого нет, старался глядеть только в сторону левую, не желая лишний раз пересекаться этой ночью ни с чем посторонним, ни с чем…

Живым.

— Тише. Тише ты, пожалуйста…! Я ведь совершенно не собирался тебя ни в чем упрекать, славный. И я не сказал, будто мне что-то не нравится. Где и когда ты это умудрился услышать? Я всего лишь переживаю и пытаюсь понять, как ты себя чувст…

— Нормально я себя чувствую! Нормально, ясно?! Хватит ко мне лезть! Иди себе и иди, только язык свой тупой держи за зубами! Достал выкаблучиваться… Какое тебе до меня дело?! Нечего тут притворяться! Я же сказал, что и так покажу, где взять чертову жратву, так что прекрати уже передо мной выстилаться!

Мальчишка лягался, брыкался, царапался острыми поломанными ноготками, пытался выдрать из затылка волосы и вопил так громко, что в самую пору было испугаться: вот сейчас сюда точно кто-нибудь заявится с паршивой сторожевой проверкой, потому что эхо совместных криков наверняка оббежало уже все существующие этажи, услужливо постучалось в каждую прикорнувшую дверь, и эта их чертова вылазка всё больше напоминала издевочный парадный променад, тогда как Аллену не улыбалось ни оказаться схваченным, ни вынужденным вырубить кого бы то ни было еще, запихивая бездыханные тела не то в котлы, не то за голодающие решетки.

— Ты мог бы, прошу тебя, так сильно не голосить, славный? — в последний раз попытался он, всё еще чувствуя горячее дыхание, бьющее тугой жилкой прямо в шею. Горячее. В шею. Проклятое дыхание. Ясное дело, что мальцу было и впрямь никакие не девять, а тот самый единственный отгремевший год: даже девятилетние разбираются в том, что их окружает. Например, они уж наверняка различают то, что кому-то в их обществе становится душно, по-особенному приятно, со стоном у губ и с болезненным нездоровым копошением уродливых мыслей возле левого виска — они прекрасно это понимают, Аллен помнил и знал по себе. Дети вообще чутко славливают подобные вещи, перемену взрослых отношений, грань между дружбой, симпатией и кое-чем большим, а этот остолоп, так-то сам по себе куда более смышленый, чем большинство его ровесников, не понимал ни-чер-та. Ни черта он не понимал, чтоб его всё. — Если нас услышат, будет плохо. И тебе, и мне будет плохо, ты же это знаешь. Мне придется пробивать для нас дорогу и похищать тебя с места, прямо сейчас, а ты, кажется, всё еще не дал мне своего на то согласия, так что…

— Да заткнись ты! Заткнись, сучоныш! — О нет, пытаться достучаться до него было по всем фронтам бесполезно. Однозначно, черти, бесполезно. Звереныш, взбесившись, забрыкался ножонками, заколотил кулаками, заматерился на самое ухо отборной взрослой грязью, ерзая этой своей всё еще горячей грудиной по спине, задевая сползающими бедрами задницу. — Заткнись немедленно, гребаный придурок! Это ты не ори на меня! Пошел на хер! С какого хрена ты раскомандовался?!

Наверное, всё бы еще ничего: Аллен махнул бы рукой и на оглушающее железное эхо, и на подозрительную тишину, и на нахальные нападки и полное нежелание слушать да адекватно воспринимать никакие не приказы, а просьбы, направленные в помощь им обоим, но мелкий гаденыш останавливаться на половине пройденного не умел, мелкий гаденыш решил пойти дальше.

Стиснул в кулаке прядь седых волос, с силой дернул, наверняка вырывая не одну и не две волосинки. Потянулся, ударил ногой в боковину, а после, совсем рехнувшись, вдруг взял да и впился кровожадными зубенками в точку между шеей и плечом, в мгновение доводя до срыва не столько даже болью, сколько посягательством на роль, которая ему явственно не предназначалась.

И еще, что уже вкрай никуда не годилось, посягательством на то, чтобы в форменных узких брюках задумчиво заныло, приподнялось, обдалось жидким мурашковым жаром, застилая глаза стремительно вылившейся и окислившей ночь светозарной пеленой.

— Черт возьми… По-хорошему ты, выходит, не понимаешь, да?

Времени открывать прелестный матерный ротик мальчишке не оставили: Уолкеру хватило резко наклониться, приопустить голову к коленям. Змеиным рывком завести за спину напряженные руки, ухватиться за тощую ногу, дернуть за ту с приличествующей силой — не чтобы сломать, а чтобы сбросить прочь с позвоночника, поднять в воздух и оставить болтаться макушкой вниз.

Запальчивое сумасшедшее существо, не ожидавшее столь фривольного с собой обращения, в первый секундный сноп даже не высказало ни слова, не издало ни звука; только разлепило губы, вытаращило ошеломленные глаза, брыкнуло оставшейся свободно трепыхаться ногой, вскинулось спустившимися ниже головы прутьями-руками.

Тихо, настороженно, как электрическая сигнализация, прокачалось гипнотизирующим маятником из стороны в сторону, побледнело во тьме полураспада лицом, нервируя молчаливо глядящего Аллена поразительно покладистой, поразительно нехорошей предупреждающей тишиной…

А затем, в одно мгновение догорев дотла, обернувшись маленький горностаевой фурией в углистой саже, сигнализация взорвалась: заорала, зарычала, забилась так неистово и так яро, что Аллен едва не разжал хватку, выпуская к чертовой матери чужую хрупкую лодыжку, так и норовящую саму себя переломить.

— Пусти! — в святой истерике визжала она. — Пусти меня, дрянь! Гадина! Ублюдок чокнутый! Больной на всю башку психопат! Пусти меня! Пусти, я тебе по морде двину, сволочь! Пусти, скотина! Пусти же ты! Ублюдина!

Аллен уворачивался, танцевал на пятках и носках, прогибался назад, радуясь тому, что ручонки, как ни старались, но дотянуться до него не могли. Правда вот эхо, обернувшись конем с алюминиевыми подковами, свирепствуя, уже вовсю носилось по пройденным да не открывшимся пока этажам, гремело запущенными топливными котлами, ревело, выло, трансформировалось до военного призывного проклятия, и оставалось только уповать, что здешний малодушный персонал, узнав чудный грубоватый голосок, порешит, будто мелкий дьяволенок, которого тут и так каждый второй страшился едва ли не до обморока, отыскал себе новую жертву да пытался перегрызть той глотку в красных кишечных потемках опасной ночной прогулки — его-то голоса, слава Богу, слышно не было, он ведь не такой идиот, он, в отличие от вспыльчивого Юу, еще помнил, для чего изначально поперся сюда.