– Я мало кого люблю, Хосе, но и меня мало кто. Я мог бы вытереть об тебя ноги, но ты мне нравишься.

Рыжий от пыли сапог капитана медленно опустился на землю.

– Лейтенант! Отпустите их! Сделаем тут привал.

Луис повернулся к поднявшемуся с земли пастуху и хлопнул его перчаткой по пыльному плечу:

– Но два бычка за тобой, амиго. Ведь я не ослышался, верно?

* * *

Бархатный вечер тянулся, как смола. Сыновья Хосе ловко управлялись со скотом, сбивая его в одно огромное стадо. Единственная их просьба была: не стрелять возле коров.

Меж тем пара жирных бычков была отобрана, и Тавареа, достав из чехла нож, проворно справился с задачей. Они действительно оказались на славу: холки и ребра были схвачены слоем белого как снег жира толщиной в три пальца. Голодные солдаты, не скрывая, радовались такой удаче. Радовался с ними и сам погонщик. Рассекая тушу большим навахским тесаком и вырезая язык, печень и лучшие куски мяса, он напевал старую пастушью песню; и потом, когда с разделкой было покончено, он, отгоняя назойливых мух и вытирая руки, улыбаясь, сказал:

– Как говорят у нас: если хочешь узнать настоящий вкус мяса – обратись в Пасо-Роблес, только не проглоти язык.

Пока шла готовка и закипала вода, дон Луис, угостив старика дорогой сигарой, вел с ним неспешный доверительный разговор.

– Тебе, похоже, Хосе, не нравится, когда на твоем пути появляются солдаты?

Старик хитро улыбался, смакуя каждую затяжку, но отвечал прямо, с деревенской открытостью:

– Признаться, мало кто рад вам, сеньор. Народ обычно молится, чтобы вы быстрее ушли.

– Вот как? Странные вы люди, Хосе. На вашем месте я бы не торопился с молитвой. Ведь с нами из ваших пуэбло уходят и последние крохи порядка. Ты, часом, сам не повстанец? Может, сочувствуешь им?

– Боже упаси, сеньор.– Старик перекрестился, заботливо переворачивая на углях румяные куски мяса.– Нашему брату не по пути с гамбусино. Эти лентяи работать не любят… Крушить, грабить – вот их удел, а проливать пот и мозолить руки…

Тавареа покачал побитой сединой головой.

– Неплохо сказано.– Луис поглядел на разбитые тяжелым трудом руки погонщика.– Но по глазам вижу, ты недоволен мною. Не бойся, я не трону и не обижусь, дам даже золотой, если сумеешь правдиво сказать, почему.

В руке капитана ярко блеснула монета.

Хосе насторожился: соблазн был велик, но опыт подсказывал быть начеку. Пастух прекрасно знал: перед ним один из сыновей Эль Санто, с которыми не только чесать язык, но и глазеть в их сторону было опасно. И пусть он был бы даже трижды прав в своей правде, выигрыш будет, один бес, за ними. Потому как то, что позволено Юпитеру, не дозволено быку.

Тавареа еще раз посмотрел на золотой и развел ру-ками:

– Что я могу сказать?..

– Врешь.

Реал упал в заскорузлую ладонь погонщика.

– Я же дал тебе слово, старик.

– Будь по-твоему.– Хосе благодарно спрятал монету на поясе и, глядя на алые угли, нехотя начал: – Что кривить, господин капитан. Такие, как вы, дали себе труд только родиться. Порода, деньги, власть… Тут немудрено и возгордиться… Взлететь выше небес. Это горько осознавать идущему по земле. Но знайте, падение оттуда,– пастух указал пальцем на млеющие вечерние облака,– будет смертельным. Я думаю, в жизни всё устроено мудро. Соз-датель всё видит. Выиграешь в деньгах – проиграешь в любви… Поднимешься в славе – бойся быть несчастным в семье…

– Не каркай! – слова старика обожгли капитана.

По мере его откровений смутные предчувствия сдавили грудь Луиса.

Он глядел на мерцающие угли, а в горячечно работавшем мозгу мелькнули воспоминания последних встреч с младшим братом. Все они были тяжелыми, душными, с натянутыми нервами. Луис сомкнул челюсти – что-то дурное творилось в его изъязвленном сердце. Желанная им самим искренность погонщика вдруг сделалась чуждой и враждебной ему, как и сидевшие неподалеку его сыновья, и капитану отчаянно захотелось расправиться с ними или сделать такое, что отравило бы настроение старика. Замкнувшись в себе, Луис мрачно сидел, бессознательно по-троша и ломая в руке новую сигару. Он думал о Сальваресе, думал о том, что у него есть младший брат, которого он крепко любил, носил на руках, когда тот был еще совсем крохой, а выходило всё так, ровно ничего этого нет, и при встрече они в лучшем случае проедут мимо друг друга. Вспомнил и рано ушедшую из жизни мать, ее нежные руки, попытался вспомнить и голос – увы! – не получилось. Зато в ушах отчетливо прозвучал низкий, чуть с хрипотцой, твердый голос отца. Голос, который он так любил и так ненавидел! Сколько? Сколько должно кануть времени, прежде чем я смогу им простить Терезу? Святая церковь, как презирали они ее…

Луис отряхнул ладони и опустил голову на грудь. Казалось, чьи-то каменные пальцы взяли его сердце и выжимают из него последнюю каплю крови. Терзания капитана становились невыносимыми. Он судорожно стиснул белые крепкие зубы и, показалось, даже скрипнул ими.

– Извольте отведать, ваша светлость,– Тавареа учтиво протянул длинный ружейный шомпол, на котором аппетитно дымилось сочное мясо.

Луис хотел было что-то сказать, но лишь передвинул ногу, когда старик, наклонившись, бережно стал собирать в ладонь табак искрошенной сигары.

Меж тем мясо было разобрано и драгуны жадно накинулись на еду.

– Я слышал, скот на рынке подскочил в цене? —Паломино с набитым ртом с трудом выговаривал слова, выразительно глядя на Тавареа.– Кто установил эти дьявольские цены?

– Война с мятежниками, господин лейтенант. И те,—Хосе ткнул себя в грудь,– кто не ленится махать куарто и рисковать шеей. Думаю, нас можно понять. Не сердитесь. Ведь вы только что чуть не убили меня. А до Сан-Фелипе, куда мы ведем стадо, еще пылить и пылить. Кто знает, что ждет впереди? Позвольте вас спросить, уважаемые сеньоры.– Хосе положил на плоский камень мясо и серьезно посмотрел в лица офицеров.– Это правда? Болтают, что может начаться война с русскими…

– Боюсь, что это не болтовня, старик. Армии скоро понадобится много мяса, и двуногого тоже.

– Святая Мария! Может, обойдется? – пальцы погонщика разжались, и степной ветер подхватил рассыпавшийся табак. Но Тавареа даже не обратил на это внимание.—Может, обойдется? – тихо повторил он, с тревогой глядя на своих сыновей.– Не хотелось бы новой бойни…

– А кто ее хочет?

Луис хмуро воткнул в землю рядом с другими пустой шомпол и зачерпнул из котелка кофе.

Закат окутал альменду прозрачной малиновой дымкой и трескотней цикад. Позже пришла ночь, но не ясно-черная, звездная, а какая-то усталая, задыхающаяся и уг-рюмая.

Луис проснулся от холода и внутренней тревоги. Большинство его солдат продолжали спать, завернувшись в армейские одеяла, но кое-кто бодрствовал. Темнота уже изрядно рассеялась; налетевший с побережья ветер был упрям, влажен и холоден.

Де Аргуэлло покосился в сторону почти затухшего кост-ра и в нескольких футах от себя разглядел неподвижную, согнутую спину лейтенанта.

– Паломино! – Луис еле шевелил пересохшим от сна языком.

Лейтенант приподнялся, услышав голос командира. От движения толстое шерстяное одеяло с черным клеймом полка собралось в складки и сползло с груди к поясу.

– Где пастух с сыновьями? – Луис спешно натягивал сапоги.

– Вчера были здесь,– сонно и бестолково откликнулся лейтенант, прогоняя остатки сна.

– Сержант! – Луис пристегнул саблю, бросая беспокойный взор туда, где раньше грудилось стадо.– Поднимай людей, отыщите мне этого хитронырого козопаса вместе с его выводком. Тут что-то не так!

Альфредо бросился к не находившим себе места спутанным лошадям, а Луис, костеря свою доверчивость, глянул на небо. Оно, казалось, презирало их малодушие и суету и начинало грозно стонать порывами ветра, покачивая дымчатым, звездным брюхом, и далекие лысые горы подхватывали эту песню.

Драгуны садились в седла, когда заслышались крики, прорезался звон подков о камень и из темноты вынырнул всадник. Луис резко обернулся, стараясь оценить опасность.