Адалрик перевел дух, прикрыв глаза. У него сложились примерные образы родителей Эмиля, и от этого становилось не по себе. Филипп же, словно примерзнув к креслу, не двигался, вертя в руках кружку, глядя, словно куда-то внутрь себя, погрузившись в воспоминания.

— Эмиль родился в срок, маленький сероглазый мальчуган. Хоть он и был долгожданным, особого счастья родители не испытали, — Моррис поморщился. — Не знаю, каково было младенчество Эмиля, но сам я вряд ли могу насчитать хотя бы два раза, когда Адалина или Джозеф держали его на руках, передав на воспитание няням, которые менялись так скоро, что запомнить их лица Эмиль вряд ли мог. Женщины вечно чем-то не устраивали Адалину. Она с каждым годом становилась все придирчивей и придирчивей, превращаясь в настоящую склочную бабу. Она с подозрением стала относиться к задержкам мужа на работе, ревнуя его чуть ли не к каждому столбу. После родов Адалина крайне сильно поправилась и никак не могла сбросить вес, поэтому все красивые или хотя бы симпатичные няни надолго не задерживались, потому что Адалина беспокоилась, как бы они не увели ее мужа.

— Ты все знаешь с такими подробностями, — удивленно пробормотал Майер, покачав головой.

— Эмиль многое слышал, хотя его мозг вряд ли мог обработать большинство информации, док, — хмыкнул Филипп. — Так или иначе, эти его «закрытые» участки, — Моррис изобразил в воздухе кавычки, — мне доступны. Тем более, он слышал разговоры от так называемых подружек Адалины, пока ее не было рядом, да и няни сплетничали, перемывая кости хозяйке, думая, что ребенок ничего не понимает. Так вот, — мужчина сделал неопределенный жест, — Адалина, растолстев, стала совсем непривлекательной, и ее отношения с мужем испортились. Более того, она начала переворачивать вверх дном его кабинет, чтобы найти какие-то доказательства, что тот ей изменяет, ей постоянно казалось, что за ней кто-то следит.

Адалрик вскинул брови, начав что-то подозревать, но пока свои мысли не высказывал, однако Филипп, когда посмотрел на него, понял все, потому что подумали они об одном и том же.

— Да, док, — Моррис усмехнулся, — она была больна. То ли это оказалось повреждение мозга после приема наркотиков когда-то, то ли развитие шизофрении. Кажется, так?

— Да, — Адалрик вздохнул, решив вмешаться в монолог Филиппа. — Бред воздействия, отношения, ревности. Я не удивлюсь, если она слышала голоса и разговаривала сама с собой, — Моррис подтвердил догадку, кивнув. — Сейчас уже сложно установить, какое поведение было у матери Эмиля, и какой настоящий диагноз ей можно было установить. Либо органическое повреждение на фоне употребления психотропных, — а по твоим словам она их употребляла, — либо развитие шизофрении, а запустили механизм роды.

— Джозеф заметил изменения в супруге, но направлять ее на лечение в психиатрическую больницу — это навлечь позор на семью, а он тогда уже получил какую-то крупную должность. Он нашел ей психиатра, который назначил лекарства. Разумеется, Адалина их пила нерегулярно. Она все больше и больше времени проводила дома, перестала ухаживать за собой, отстранилась от всего на свете, и на маленького Эмиля едва ли обращала внимание. Время шло, а Адалине становилось все хуже, а Джозеф дома почти не бывал, словно забыв, что у него есть ребенок и жена, нуждающаяся в лечении. Я не могу рассказать, что да как было, док, но Адалина со временем начала отмечать, что Эмиль с каждым годом все больше и больше становился похожим на нее внешне. Что-то перемкнуло в ее мозгах. Она начала кричать на Эмиля, что он украл ее молодость, что он — зловещее предзнаменование, которое пришло в этот мир, чтобы убить ее, поглотить.

— Тогда ты и появился? — глухо спросил Адалрик, у которого начали трястись руки, и он сжал ручку.

— Не сразу, — качнул головой Филипп. — Вы знаете, у Эмиля довольно низкий болевой порог. Он даже пощечину выдержать не способен, настолько ему становится больно. В отличие от меня. Я возник, когда Эмиль умолял, чтобы появился хоть кто-то, способный его спасти. И я пришел в тот момент, как мать, схватив в порыве ярости канцелярский нож, начала полосовать спину мальчика, проводя по коже неглубоко, чтобы сильно не ранить, но оставить следы.

Адалрик шумно втянул воздух в легкие, вскочив с места. Он подошел к окну, сцепив дрожащие руки за спиной. Филипп ни слова больше не произнес. У Адалрика в глазах застыли слезы, стоило ему представить, что психически больная мать могла совершить с ребенком. Филипп же, потерев переносицу, отставил на стол опустевшую кружку.

— Спросите у Эмиля, откуда у него на спине и бедрах шрамы, — хрипло произнес Моррис, стиснув пальцами подлокотники кресла. — Он не помнит, а вот я — да. Адалина систематически била его по закрытым участкам тела, наносила порезы, заставляя сына раздеться догола. Только боль испытывал не Эмиль, а я. Я не мог дать отпор, но мог терпеть, поскольку физическую боль переношу достаточно хорошо. Скрючившись клубочком, я терпел. Помню, как Адалина, глаза которой сверкали какой-то яростью, мне непонятной, почти выплевывая, кричала, что Эмиль будет таким же уродливым, как и она, чтобы он не смел становиться красивым. Но какая-то часть сознания женщины понимала, что нельзя Эмилю показываться избитым перед Джозефом. Она сама заклеивала ему раны и скрывала под мешковатыми одеяниями. Няньки на тот момент уже перестали помогать, будучи уволенными. Адалина угрожала, что убьет сына, если кто-то узнает, если он кому-то расскажет. К счастью, измывалась она не так часто, как ей хотелось бы.

— А Эмиль ведь ходил в школу тогда, разве нет? — ломким голосом пробормотал Адалрик.

— Ходил, но искал любые отмазки, чтобы не показываться без одежды, — пробормотал Филипп, судорожно сглотнув, вспоминая, как сложно ему было придумывать отговорки, дабы учителя не задавали вопросы, отчего ребенок чурается со всеми ходить в школьную душевую после физкультуры. — Постепенно Эмиль начал терять память. Я не хотел, чтобы он помнил болезненные моменты, но не думал, что он начнет забывать абсолютно все, в том числе и меня.

— Вы… Он знал о тебе? — прошептал Адалрик, повернувшись к Филиппу.

— Да, первое время, — дернул плечом Филипп, облизнув пересохшие губы. — Я являлся его выдуманным, как ему казалось, другом, ведь у Эмиля, в силу замкнутого характера, не имелось настоящих друзей. Но так было поначалу, сейчас-то я понимаю, что я на самом деле являюсь живым человеком, — Моррис сощурился, словно ждал каких-то контраргументов от Майера, но их не последовало, ведь переубеждать Филиппа не было никаких возможностей. — А когда Эмилю исполнилось десять лет, в доме Джонсов посреди ночи случился пожар. Адалина и Джозеф погибли, а я спас Эмиля. Вскоре он оказался у социального работника, и Анна забрала Эмиля к себе. Пожар стал последней каплей, после чего мальчишка забыл абсолютно все.

— Почему? — Адалрик вскинул брови.

— Потому что пожар устроила Адалина, а до этого она усыпила своего мужа каким-то снотворным, чтобы тот не помешал. Она и Эмилю хотела дать, но я не стал пить, а она не знала, что сын выплюнул лекарство. К тому времени женщина сошла с ума окончательно, и для меня до сих пор остается секретом, как Джозеф все это время терпел все ее выходки. Вероятно, он жил в собственных иллюзиях, не желая выносить мусор из избы, а приступы агрессии и настоящего психоза у Адалины были не так часты, поэтому он, возможно, надеялся, что все образуется. Вот, почему я сказал, что Эмиль должен был умереть.

— Ты сказал, что «он должен умереть», — поправил Адалрик.

— Он должен пережить все свои воспоминания заново, умереть от них, — поправился Филипп, хмыкнув. — Я хочу, чтобы он вспомнил меня.

— Ты — это вторая личность Эмиля, — тихо ответил Майер, возвращаясь к своему месту. — У Джонса расщепленное сознание, и ты это прекрасно осознаешь, не так ли? Понимаешь ли ты, Филипп, что тебе придется рано или поздно слиться с Эмилем в единую полноценную личность?

— Я просто хочу, чтобы он вспомнил, — настойчиво повторил Филипп, нахмурившись. — Мы с ним абсолютно разные личности, и мне не нравится, что вы говорите, словно мы один человек. Это не так.