Календарь ацтеков XV – нач. XVI веков содержал сходные циклы и подразумевал организационный контроль: время в разбросанных провинциях огромной империи сознательно унифицировалось религиозными праздниками и прочими датами. (Кульминацией календаря ацтеков были церемонии Нового Огня, которые проходили в конце полного цикла каждые 52 года.)
Нам больше знакомы юлианский календарь (принятый в 45 году до н. э. и состоящий из 12 месяцев и 365,25 дня, основанный на солнечном годе), и его григорианская реформа 1582 года, при которой сохранились юлианские месяцы и общая продолжительность, но слегка сократилась длительность года (на 0,002 %), чтобы более точно соответствовать движению небесных светил и возвращению празднования Пасхи к ее первоначальной дате[17]. Григорианский календарь был признан не сразу, при сильном сопротивлении католических государств, что некоторое время вносило большую сумятицу в европейскую жизнь. Эдмонд Галлей 22 апреля 1715 года наблюдал в Лондоне полное солнечное затмение, но для большей части Европы это событие происходило 3 мая. Великобритания и ее американские колонии перешли на новый календарь в 1752 году, но не без сильного возмущения народа, требовавшего «вернуть нам наши одиннадцать дней!». Япония перешла в 1872 году[18], большевистская Россия – в конце Первой мировой войны[19], а Греция – в 1923 году. Турция держалась за свой исламский календарь до 1926 года.
Откровенная субъективность того, как мы структурируем свою жизнь, хорошо спародирована Б. Д. Новаком[20] в рассказе «Человек, который изобрел календарь», опубликованном еженедельником New Yorker в ноябре 2013 года. Его персонаж объясняет великую логику своего изобретения: «Тысяча дней в году, поделенная на 25 месяцев по 40 дней. Почему это раньше никому не пришло в голову?» Поначалу с новым календарем все шло хорошо, но через четыре недели разразился первый кризис. «Люди терпеть не могут январь и хотят, чтобы он побыстрее закончился, – отмечает изобретатель. – Я пытался объяснить, что это всего лишь название, и окончание его ничего не значит, но никто меня не слушал». 9 октября изобретатель записывает: «Не могу поверить, что я не писал так долго! Лето было удивительным. Урожай был потрясающий… Этот год был потрясающим, а ведь только октябрь! Есть еще ноябрь, декабрь, латрембрь, фаунус, рогибус, нептембрь, стонк…». В итоге он решил закончить год раньше, чем планировал, и получил горячее одобрение от друзей. Но было одно беспокойство в канун Рождества: «25 декабря. Почему мне так одиноко сегодня?» и «26 декабря. Что это я так растолстел?»
До второй французской революции 1830 года никто не осмеливался предлагать новые календари или циферблаты[21]. Францию начала XIX века, кажется, охватила другая страсть, которая нашла отражение в журналах приема психоаналитиков: сертифицируемым заболеванием стало желание оглядываться в прошлое. В медицинских работах 1820–1830-х годов отражен настоящий взрыв ностальгии.
Один из первых случаев связан с пожилым гражданином, арендовавшим жилье на Рю-де-ля-Арп (rue de la Harpe) в Латинском квартале. Этот человек очень дорожил своей квартирой и очень расстроился, когда узнал, что дом собираются сносить ради улучшения уличного движения. Он так сокрушался, что слег в постель и, несмотря на заверения домовладельца в том, что новое жилье будет лучше и светлее, отказывался сдвинуться с места. «Это будет не мое жилье, – причитал он, – не то, которое я так любил и украшал собственными руками»[22]. Перед сносом дома его обнаружили в своей постели мертвым. Согласно заключению, он «задохнулся от отчаяния».
Другой пример тоже имел место в Париже. Двухлетний мальчик по имени Эжен тяжко переживал расставание со своей кормилицей. Вернувшись к родителям, он стал вялым и бледным и неотрывно смотрел на дверь, за которой она исчезла. Воссоединившись с кормилицей, он засиял от радости. Такие случаи делали французов бесполезными для государства. Историк культуры Майкл Рот характеризовал ностальгию как «недуг, определяемый врачами как потенциально смертельный, заразный и каким-то образом глубоко связанный с французской жизнью середины XIX века». Распространенным случаем была чрезмерная привязанность человека к ранним воспоминаниям, а в век интенсивной модернизации ностальгия превращала пациента в изгоя, которому место в сумасшедшем доме или тюрьме.
Заболевание впервые классифицировал в 1688 году швейцарский медик Иоганнес Хофер, который соединил греческие слова νόστος (возвращение на родину) и άλγος (боль). Ранее в том же веке заболевание mal de corazón диагностировали у группы солдат во время Тридцатилетней войны (1618–1648). Их пришлось отправить на родину; похоже, это заболевание было особо распространено в армии. Швейцарские солдаты, наверное, заливались слезами при звуках коровьих колокольчиков, которые напоминали им о родных пастбищах, не говоря уж о молочной песенке Khue-Reyen. Она действовала настолько расслабляюще, что каждый, кто играл ее или сознательно мурлыкал себе под нос, подлежал расстрелу. Сегодня мы можем испытывать тоску по дому или грусть. Но ностальгия – первое заболевание, ассоциируемое со временем: его жертвы страдали по прошедшим дням[23].
Тем не менее ностальгия не болезнь прошлого. Сегодня мы ностальгируем по множеству вещей, даже если кушетку психоаналитика приберегаем для более серьезных случаев. Нам нравится ретро и винтаж, мы заботимся о наследии и любим историю (истории как объекта, достойного научного и художественного внимания, до Французской революции практически не существовало). Интернет процветает на стремлении людей среднего возраста (преимущественно мужчин, надо заметить) купить себе ушедшую юность, будь то аукционные игрушки или подержанные автомобили (время не портит эти вещи, только повышает перепродажную стоимость). Ностальгия все чаще рассматривается не как порицаемый недуг, а как элемент консюмеризма, и само слово во многом утратило свою негативную коннотацию. Как мы увидим в следующей главе, желание повернуть время вспять становится популярным образом жизни. Медленная жизнь (в том числе медленное питание, задумчивость, желание вернуться к «исконно-посконному») давно уже превратилась из дилетантского увлечения в монетизируемое движение.
Французская традиция перенаправить традиционное течение времени жива и по сей день, хотя и приносит столь же неэффективные результаты. Задачи ставятся более кардинальные, действия больше похожи на самопародию и направлены не просто на реформирование календаря, а на его полную отмену.
В канун нового, 2005 года группа протестующих под названием «Фонакон» собралась в небольшом приморском городке близ Нанта с целью остановить наступление 2006 года. Их было всего несколько сотен, и аргументы они выдвигали простые: 2005-й год был не очень удачным, 2006-й, судя по всему, обещает быть еще хуже, поэтому они постараются символически остановить время. Для этого нужно петь определенные песни и разбить несколько дедовских часов. Удивительно, но это не помогло. Они повторили на следующий год: еще несколько ни в чем не повинных часов прекратили свое существование, но в глобальном смысле часы продолжали тикать. Еще через год последовала третья попытка – с тем же результатом. Это была веселая анархия и доказательство, если хотите, того, что французы способны протестовать против чего угодно.
Однако в связи с этим вспоминается более серьезный инцидент, которые произошел более ста лет назад. 15 февраля 1894 года на территории Королевской обсерватории в Гринвиче, традиционном месте эмпирических наблюдений за временем, несчастная судьба поджидала одного французского анархиста по кличке Бурден-вояка (Martial Bourdin). При нем была бомба, которая неожиданно сдетонировала; взрывом Бурдену оторвало руку и пробило дыру в животе. Двое сотрудников обсерватории, выбежавшие на звук взрыва, нашли Бурдена еще живым. Но прожил он лишь полчаса. Полиция, обыскавшая тело, нашла при нем значительную сумму денег. Они предположили, что злоумышленник после совершения своей миссии намеревался немедленно бежать обратно во Францию. Но в чем именно она заключалась? Домыслы будоражили Лондон не одну неделю; впоследствии история стала сюжетом романа Джозефа Конрада «Секретный агент». Мотив Бурдена остался неясным. Он мог нести бомбу для соучастника. Мог просто хотеть посеять хаос и панику, как делают современные террористы. Но самая романтичная гипотеза, равно как и самая французская, заключается в том, что у него могло быть желание остановить время.
