Но что на самом деле происходит в такие мгновения? Как эти мгновения сочетаются с длительной экспозицией – ведь кажется, что такое невозможно? Реакцией мозга на кризисные ситуации управляют две небольшие группы сверхчувствительных нервных узлов, так называемые миндалевидные тела, расположенные в височных долях и отвечающие в первую очередь за память и принятие решений. Именно они под воздействием страха и внезапного шока «растягивают» секундное падение на пять и более секунд, запечатлевая его в лимбической системе так, что мы никогда уже этого не забудем. Но искажение воспринимаемой длительности на этом заканчивается; реальное время на самом деле не растягивается и не предоставляет нам паузы. Дело в том, что миндалевидные тела сохраняют память в чрезвычайно ярких образах, и искажение времени возникает у нас только в ретроспекции. Нейробиолог Дэвид Иглмэн, который провел множество экспериментов с восприятием времени и в детстве испытал такое же «растяжение» времени, когда упал с крыши, называет это «фокусом памяти, записывающей рассказ о реальности». Нейронные механизмы постоянно стремятся оценивать и представлять нам окружающий мир в доступном нарративе, причем в кратчайшие сроки. Тем же занимаются авторы художественных произведений, ибо что такое литература, как не перестановка времени, и что такое история, как не взгляд в прошлое на события, оцениваемые с позиции наших дней?

Не скажу, что я мог все это объяснить в карете скорой помощи по дороге в клинику. Не делал я этого и в отделении травматологии, где просидел, кажется, вечность. Мои миндалевидные тела вернулись в нормальное состояние, и возникло новое ощущение растяжения времени – эти два с чем-то часа тянулись бесконечно долго от скуки разглядывания других пациентов и размышлений о том, как быть с кучей дел, запланированных на ближайшую неделю. Джейк собирался последним вечерним поездом уехать в Сент-Айвс, но поезд уйдет без него. Через некоторое время появилась моя жена Жюстина, и я рассказал ей обо всем происшедшем, по-прежнему прикрывая глаз окровавленной салфеткой. А потом уже все пошло как полагается: меня отвезли на каталке в огороженное экранами помещение, медсестра попросила сжать кулак. Почти в полночь они начали запаковывать локоть в гипс, чтобы предохранить от движений во время операции. После часа ночи появился добрый доктор; у него закончилась смена, он сказал, что надо бы ехать домой к жене, которая сидит с трехнедельным ребенком, но он решил сделать операцию сам, не доверяя молодому, потому что рана у меня серьезная.

Около трех часов ночи я наконец оказался один в недрах Челси и Вестминстера. Жена с сыном погрузили велосипеды в багажник машины и уехали домой. Койку в палате мне еще не определили, и я лежал в затемненной комнате в пестром халате с завязочками за спиной; загипсованная рука на груди, под глазом девять швов, внутри – болеутоляющие. Я пытался понять, как долго я здесь нахожусь, как долго делали операцию, слушал звук капель воды из крана, вдалеке – чей-то голос, зовущий медсестру, и постепенно начал замерзать.

Мне казалось, что я чувствую каждую крупицу времени. Был август 2014 года, но дата казалась несущественной и случайной. Падение заставило раскрыться мой перегруженный мозг, и все оказалось перевернуто с ног на голову. В больничной тишине чудилось, что я уплываю в состояние, где время приобретает не только новую актуальность, но и новую неопределенность. Я словно вернулся в колыбель, где время не принадлежит мне, и я попробовал осознать, до какой степени. Все случайно или все предопределено? Не теряем ли мы контроль над тем, что создаем сами? Если бы мы уехали со стадиона на полминуты раньше, или чуть сильнее крутили педали, хотя бы на один оборот колеса быстрее, или светофор на Ройял Альберт-холл задержал нас, или та португалка провела бы днем чуть больше времени за ланчем или, что еще лучше, вообще не приезжала бы в Лондон, тогда ничего этого не случилось бы, Джейк успел бы на поезд, я посмотрел бы вечером по телевизору обзор матчей дня, а доктор пораньше вернулся домой, чтобы помочь жене. Все, что происходило во время этой ситуации, было самоорганизовано и самоопределено: современный порядок, который постепенно складывался поколениями. И я задумался: как сформировался такой альянс. Время регулирует транспорт, развлечения, спорт, медицинский диагноз, все что угодно. Люди и процессы, которые приводят в действие эти связи, и являются сюжетом этой книги.

Тому, кто сегодня лежит в больничной палате и жалеет себя, полезно вспомнить о Сенеке, который жил 2000 лет назад. В трактате «О скоротечности жизни» он советует жить с умом, то есть не расточительно. Он смотрит вокруг, и ему не нравится, как люди тратят свое время: «Один погряз в ненасытной алчности, другой – в суете бесконечных трудов и бесплодной деятельности; один насасывается, как губка, вином, другой дремлет в беспробудной лени»[6]. Большая часть существования, утверждает он, не жизнь, а «просто время». Сам Сенека в 68 лет лишил себя жизни[7], перерезав вены в ванне.

Самое знаменитое изречение Сенеки находится в начале упомянутого трактата. Он вспоминает выражение древнегреческого врача Гиппократа: «Жизнь коротка, искусство длинно». Точное его значение – до сих пор тема для толкований (но, скорее всего, он имел в виду не очереди на концерт Макса Рихтера, а время, необходимое для того, чтобы стать специалистом в какой-то области), и использование этого выражения Сенекой подтверждает, что природа времени была темой, чрезвычайно популярной среди древнегреческих и римских мыслителей.

Примерно в 350 г. до н. э. Аристотель рассматривал время скорее как форму порядка, нежели измерения, порядка, в котором все вещи связаны между собой. Он представлял настоящее не как что-то фиксированное, а как нечто движущееся, как компонент непрестанных изменений, всегда находящихся в зависимости от прошлого и будущего (и, что характерно, как компонент души). Около 160 г. Марк Аврелий писал о текучести времени: «Время есть река проходящих событий, стремительный поток. Лишь появится что-нибудь на виду, как уже проносится мимо, а на его месте появляется другое. Но и его смоет потоком». Святой Августин Иппонийский, проживший долгую жизнь с 354 по 430 год, подметил текущую сущность времени, которую гораздо позже увидели квантовые физики: «Что, в таком случае, время? Если меня никто не спрашивает, я знаю, что это. Если я хочу объяснить это тому, кто спрашивает, – я не знаю».

Мой локоть возник летом 1959 года, а разбился накануне моего 55-летия. Рентген показал, что теперь он похож на мозаику: кости сустава раскололись и разбежались, как пленники из тюрьмы. Во время предстоящей операции, которая, как меня заверили, является рутинным делом, осколки соберут заново и закрепят на месте кусочками проволоки.

Часы, которые были у меня на руке во время этого инцидента, тоже появились на свет в 1950-е годы. Они отстают от 4 до 10 минут в сутки – в зависимости от того, как часто я завожу их, и от других моментов. Мне нравится, что они старые (можно доверять старым часам, потому что они много лет делают одно и то же). Чтобы не опаздывать на встречи, мне приходится высчитывать, на сколько минут они отстали. У меня появляется мысль отдать их в ремонт и настроить, но всегда не хватает времени. Больше всего мне нравится, что они аналоговые – все эти шестеренки, пружинки, маховики, для которых не нужны батарейки. Но еще больше мне нравится мысль о том, что время не может определять, как я проживаю свою жизнь. Время может быть чрезвычайно разрушительной силой, и если кто-то способен защитить себя от его губительного воздействия, то можно достичь определенной степени контроля, определенной степени управления собственной судьбой, по крайней мере, на почасовом уровне. Разумеется, лучше всего было бы, стремясь к абсолютной свободе от времени, вообще отказаться от часов или выкинуть их из окна быстро идущего поезда.