Кочевать по стране без еды я не планировала, но была настроена так же непоколебимо. Приняла решение больше никого не слушать и по возможности избавиться от всех непрошеных советчиков навсегда. Но список печальной статистики и полезных советов все-таки собрала, он представлен в конце книги: “ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ДОРОГАЯ ЯРОСТИ”.

С момента старта и до финиша я планирую ехать под чутким руководством хранителя маршрута. Человек, с которым мы будем всегда на связи, у которого есть маршрутный лист со всеми контактами из городов, где мне предлагали помощь. Хранитель будет видеть мои перемещения по интерактивной карте, эту услугу можно подключить у мобильного оператора. У нас обговорен условный час, когда я должна выходить на связь и сообщать координаты. Кроме координат, мы подготовили несколько сценариев на случай нестандартных ситуаций: например, если я пропаду со связи или встречусь в пути с неприятностями.

Поход был объявлен на 9000 километров. Маршрут пролегал по главным трассам – аналогам Транссибирской магистрали: получалось, будто я поеду по самой легендарной железной дороге, но только на велосипеде. Глубоко в Сибири имелись участки, которые меня сильно смущали. На деле я допускала их объезд через соседние с маршрутом страны, но основной вектор неизменно лежал на Дальний Восток. Конечной точкой должен был стать Магадан. Именно там живет моя мама, с которой мы много лет не поддерживали отношения. Восстановить и наладить общение с мамой было еще одной целью моего похода. О том, что я задумала, она не знала, бабушку и мамину сестру я попросила держать все в тайне. Я не была готова к диалогу с мамой и избегала его всеми возможными способами.

Наша жизнь сложилась не самым простым образом. В 15 лет, после громкого конфликта с мамой, я стала беспризорником, ушла жить на улицу. Не то чтобы это произошло по моему личному желанию, но тогда это была единственная возможность оставить друг друга в покое. Мы все переживали потерю: мама – сына, а мы, дети, – старшего брата. Олега не стало в 18 лет после тяжелой болезни. Мама, которая всеми правдами и неправдами боролась за него, была сломлена. Она скорбела и тяжело отходила, а я в свои 15 лет имела типичный подростковый характер и не нашла другого способа докричаться до нее, кроме агрессии. Я хотела вернуть ее внимание, сказать, что здесь, рядом, остались мы – я и мой средний брат Максим. Я не давала маме отдышаться, огрызалась, хамила и ревновала. Ничего хорошего из этого не получилось – моим домом стала улица и сомнительные компании. Мама долго не замечала моих попыток вернуться домой. Она нашла меня только через полгода, плакала в трубку и просила зайти хотя бы за теплой одеждой. Но я уже жила, как могла, и как сама этого хотела.

Спустя долгое время я начала писать маме письма, в которых рассказывала, что теперь живу в другом городе и планирую получать образование. Город скрывала, но мама догадалась сама: среди фотографий, которые я посылала, был кадр на фоне магазина, а на витрине красовалась надпись “Москва – 850 лет”. Благодаря письмам нам удалось наладить отношения. Я стала иногда приезжать в гости. Я скучала и очень любила ее, во мне жил тот ребенок, которого бросили. Добиралась автобусами и поездами, без паспорта: его у меня попросту не было. В поездах подкупала проводников, они шли навстречу и выделяли полку под своим присмотром. К тому времени я успела выучиться на официантку и поработать в нескольких барах Москвы. После стала продавцом в одном из павильонов на ВДНХ и кое-как жила, с трудом сводя концы с концами.

В 18 лет как гром среди ясного неба прозвучал страшный диагноз: я умирала. Моим домом на девять месяцев стал научно-исследовательский медицинский институт. Там я встретила Сергея и впервые в жизни полюбила. Сергей тоже умирал. Через несколько месяцев его не стало, а я, пройдя все круги ада, победоносно выкарабкалась. В свои 19 лет резко повзрослела, вытащила себя со дна, на котором оказалась, – и впервые по-настоящему задумалась о жизни. Теперь мне не надо было объяснять, что такое душевная боль. Юная и переполненная скорбью, я звонила маме, плакала – и она плакала вместе со мной.

За 20 дней до моего двадцатилетия не стало среднего брата Максима. В квартире, которую мы снимали с подругой, раздался телефонный звонок. Пять утра, городская трубка разрывалась частыми сигналами – было понятно, что звонок междугородний. На том конце провода мамина сестра сообщила, что несколько часов назад мама нашла Максима повесившимся. Никто не понял, что тогда произошло, – но стало очевидно, что и мой брат был погружен в свой мир. Накануне его смерти мы болтали по телефону, он казался подавленным, но я не придала этому особого значения.

Его уход сломал маму окончательно. И меня тоже – начался очень долгий период депрессии. Подруга, с которой мы снимали квартиру, рано утром уходила на учебу в институт, а после бежала на работу. Однажды она призналась, что боится возвращаться домой: видит темные окна, боится открывать дверь, потому что не знает, в каком состоянии найдет меня. Я несколько недель пролежала под одеялом на нейролептиках, врачи поставили психоз.

Постепенно мы все выкарабкались, наше общение продолжалось. Мама иногда приезжала ко мне в Москву, а летом мы встречались на Черном море, куда она ездила на заработки. Моей настоящей отдушиной стали собаки: я помогала таксам, которые оказались в беде. Было время, когда в моей квартире жили три таксы, и одна из них была парализована. Смена собачьих памперсов, уколы, походы по врачам, попытка восстановить чувствительность лап стали ежедневной рутиной. Отпуска и разъезды были в прошлом: оставить свору без присмотра было нельзя. Собачья жизнь поглотила меня на пять лет, но наша история с мамой по-прежнему жила глубоко в сердце. Любовь, которую мне недодали, была обречена реализовать себя в тех, кто в ней нуждался, – собаках.

Я снова начала донимать маму вопросами: почему так получилось, что в 15 лет я осталась на улице? Почему ты проходила мимо и запрещала брату впускать меня в квартиру? Почему, мама? Мама уходила от ответов, она говорила, что не помнит тот период, словно память кусками выдрана. Вопросы без ответов зависали в воздухе и снова делали нас чужими. Холодом сквозило отовсюду, я множила обиды и закрывалась от нее все больше и больше. Мне было уже не 15, а 30 лет – и я хотела объяснений.

В декабре 2012 года мама переехала в Магадан. Не то чтобы она была поклонницей сурового климата, но там, на побережье Охотского моря, находилась ее родина. Незадолго до переезда мамы я узнала, что она лишила меня прав на квартиру. Тихо, никому не сказав. Череда скандалов по этому поводу и сложные разговоры окончательно настроили нас друг против друга. С тех пор мы не виделись и не общались.

Сейчас, на четвертом десятке, когда я знаю цену жизни и всем сердцем тянусь к прощению и принятию, мне предстоит вести долгие внутренние диалоги, чтобы доехать до Магадана и подойти к дому мамы. Или не подойти. Я не знаю, что буду чувствовать, смогу ли сделать этот шаг и какие слова сорвутся с моих губ.

Про поход постепенно узнавала вся велосипедная тусовка, в блог потянулись велосипедисты, которые сами катали на длинные расстояния. Так я познакомилась с Олегом, годом раньше он проехал от Мурманска до Владивостока. При встрече я покорила его своей решительностью: расспрашивала про средства самозащиты, про людей и диких животных, о трассе и неожиданностях в пути. Олег стал моим наставником. Он разбирал, отмывал и перебирал мой велосипед – глядя на это, я быстро поняла всю ничтожность своих знаний. Когда Олег рассказывал про каретку, переключатели и тросики, я слушала раскрыв рот, записывала и переспрашивала до тех пор, пока не становилось ясно.