Через четверть часа забулькала, заклокотала вода. Тереза поднялась как во сне, блуждающим взглядом отыскала жестянку с солью среди сухих зерен бобов и фасоли.

Воду приходилось солить левой рукой, правая держала пистолет; ствол в отблесках огня горел алым, словно сторожевое око.

Нет, не нравились ей эти места. Хотя, как знать… она засмотрелась на игривый полет ласточек, на разноцветные луга цветов, на прозрачный воздух, где только-только начинали ткаться гирлянды нежных лучистых кружев золотого солнца. «…Возможно, я бы стала хозяйкой этого дикого края, если бы мой Диего стал в нем господином». Сказав «мой», она уцепилась мыслью и призадумалась…

«Мой» – а впрямь ли он мой? Похоже, кроме чести и долга у него ничего нет на уме». Она слушала внутренний голос и чувствовала себя всё более несчастной. Тереза вздохнула, глаза ее стали похожи на окна брошенного дома. Что-то подсказывало ей, что это действительно так… Она вдруг вспомнила вчерашний сон: он, напротив, был такой светлый…

Губы дрогнули, замельтешили цветные клочья грез: они плывут в большой белой лодке по тихому каналу. В лазоревом небе по-доброму теплое солнце. Где-то звенят гитары и песни, смеются люди, сверкают счастливые лица; а мимо нехотя тянется красно-коричневая охра вздыбленных берегов. Они сидят напротив друг друга. Она вся в прозрачном, длинном, сиреневом. Он в темном, с отливом впрозелень, как жук. Дон режет душистый, икристый, рдяной арбуз. Она протягивает руку, берет за полосатую зелень корочки алый ломоть. Арбуз очень сочный, сладкий, прозрачные, с пузырьками струйки текут по их подбородкам, и они смеются. Черные глянцевые семечки сыпятся на днище лодки; одно из них забавно прилипло к его усам и никак не хочет упасть. Она от души смеется… За кормой кружатся белые чайки, солнце щедро золотит зыбь воды; походя проплывают холмистые хребты берегов… им так хорошо…

– Терези! – резкость и напряжение голоса оборвали воспоминания и напугали.

Она забыла про котел с кипящей канжикой2 и испуганно уставилась на отца. Муньос с вытаращенными глазами бежал через поляну; толстые пальцы до снега под ногтями сжимали ружье.

– Ты, ты… слышала? – прохрипел он, кивнув в сторону леса, где бежала дорога к ущелью. Она попыталась сказать «нет», но язык отказывался повиноваться.

– Это был ЕГО голос… Да сжалится над нами небо! —Антонио трижды перекрестился. Кровь бунтующе стучала в его висках, призывая к действию. От услышанного у Терезы всё опустилось внутри,– пережитый кошмар в ночной степи мгновенно расправил перепончатые крылья и взмыл пред очами…

Так они простояли минуту-другую в молчании, глядя друг другу в глаза, когда Терезе почудился странный свист, возможно, объяснимый трением струй воздуха о ветви и листья… В этом шуме она услыхала уже знакомые ей голоса преисподней. Теряя рассудок, она посмотрела на отца:

– Шббаш близок.

Старик молчал, шныряя глазами по сторонам, часто облизывая губы. Носок его разбитого башмака нервно подпинывал обгоревшие головешки в захиревший костер.

– Я… я… боюсь, па,– прошептала она. Плечи ее мелко трусило, глаза стали похожи на сине-черные провалы.

И тут они узрели что-то стремительно приближающееся к ним. От ужаса перед встречей с неведомым появилось желание уцепиться ногтями за корни дерев и зажмурить глаза. В последний момент они ухнулись наземь, а через миг оба оглохли и не слышали даже собственных криков.

Рот и глаза Терезы были забиты пылью, липкие от пота пальцы еще скребли землю, когда наступило затишье.

Муньос болезненно охнул; бросился к дочери, обнял ее, утопив в своей жаркой плоти.

– Надо бежать, бежать! – затараторил он в ухо Терезы, но звон в ушах мешал слушать.– Всё к черту! Вот ОНО, настало! Старый козел, допрыгался! – в голосе его слышались одни дрожащие ноты.

Он вдруг так крепко схватил ее за руку, рванул с земли и потащил к империалу, что она взвизгнула от боли; пальцы папаши чуть не сломали ей кость.

Ноги путались в травах, бешено барабанили сердца, глаза лихорадочно метались из стороны в сторону, колючие вьюны драли шипами одежду, пока они напролом бежали к укрытому в чаще экипажу.

А воздух всё плотнее набухал чем-то непостижимым, сильным и диким.

Испуганно всхрапели лошади, забрыкались, Муньос сорвал на них страх и отчаяние.

– Дьявол! Дверь заклинило! – он, обливаясь потом, тщетно пытался открыть империал.

– Болван! – в сердцах вырвалось у Терезы.– Ты же не в ту сторону толкаешь!

Отец пропустил оскорбление мимо ушей, но совету по-следовал.

Щелкнул замок – дверца отлетела в сторону.

– Скорее! – он с дергающимся, сырым лицом забросил кнут и ружье на седушку передка и стал громоздиться на козлы.

В стремительно потемневшем небе уж полыхали багряные зарницы и явственно слышалось, как с завыванием ветра переплетались знобящие потусторонние голоса. Временами они набирали мощь, харкали безумными гроздьями хохота, точно смеялись над миром, глумились над творением Господа и над самим его замыслом.

Внезапно перед Терезой всё поплыло в демонической пляске, крылатые химеры и гарпии завихрились столбами ожившего песка, заизгибались и чиркнули искрами серы в глаза.

Она отшатнулась в страхе, закрывая лицо ладонями, упала. Сквозь фыркающие угли проступило опаленное лицо Диего, и послышалось словно эхо далекого шепота: «Тереза… ты сделаешь все, как я просил тебя? Тереза?.. Тереза?.. Тереза?..» – огненный ветер прочь уносил слова.

– ТЕРЕЗА!!! – лицо Початка было бледным, как рыбье брюхо. Его крик раскаленной спицей входил в мозг.

В округлившихся от ужаса зрачках отца она увидела соб-ственное крохотное отражение и закричала что было силы:

– Я никуда не поеду-у-у! Я буду ждать, я люблю его!!!

– Дура-а! Нашла время для храбрости! В карету, или я сам прибью тебя к чертовой матери!

Но Тереза не слышала: она вскрикнула, схватившись за шею. У нее было явственное ощущение удара, нанесенного чьей-то незримой рукой. Рот ее приоткрылся, в глазах застыло ошеломление… Точно какая-то неведомая струна лопнула под черепом: мир, расплываясь, стал таять воздушным дымом, теряя очертания.

Девушка пришла в себя оттого, что заскорузлые руки отца трясли ее плечи. Когда она приоткрыла веки, слезы облегчения хлынули по лицу Антонио.

– Слава Богу, ты жива, дочка! Всё, кажется, кончилось.– Он прижал ее к себе. Губы без устали шептали молитву. Антонио боялся посмотреть в глаза дочери, чтобы не выказать страха, коий все еще принуждал корчиться угол его рта, а она удивлялась его слезам и заботе, не припоминая, когда в последний раз он говорил с ней без подзатыльника.

Над ними быстро расходилось небо.

Антонио ощупал увесистый, жадно набитый реалами и пиастрами майора кожаный пояс, перекрестился и облегченно вздохнул. «Деньги чужих глаз не любят! До дому бы довезти!» Затем враждебно посмотрел на торчащую за лесом базальтовую твердь. Она была сморщена и равнодушна, точно лик древнего старца. Местами буйную зелень раздвигали клинья черного обсидиана – выбросы вулканической породы.

– Калифорния! – прошипел он и плюнул в сторону каменистой гряды, будто хотел утопить ее; шаркнул пятерней по курчавой опушке волос и гаркнул:

– Эй, дочка, ну-ка поди сюда, разговор есть.

– Все твои разговоры заканчиваются лаем.– Тереза, не поворачивая головы, продолжала укладывать вещи в империал.– Я устала играть в кошку с собакой.

Папаша хмыкнул в ответ и выудил из походной сумки тыкву. В ней что-то еще булькало, и он, хлопнув затычкой, приложился на совесть. Нервы его слегка отпустило; старик почувствовал себя лучше, увереннее, он крепко «потел», желая надраться в стельку.

Когда «засуха» в горле была снята, он прогремел носом в шейный платок и вновь поднасел на Терезу:

– Всего пару слов, дочь! Уважь, наконец, отца!

– Это уже больше двух слов, па! – С поклажей было покончено, и она теперь ловко боролась ореховым гребнем со своей гривой.