Тереза покачала головой, крепко сжала ладонью его холодные пальцы:

– Это только мечты, дорогой.

– Но это и реальность.

Она посмотрела в сторону, однако он заметил, как дрогнул ее подбородок, как обозначилась на нем горькая ямочка.

– Я люблю тебя за твои мечты, но тебе ли… – она закусила губу,– предаваться им! Ладно, не терзайся. С меня довольно и того, что ты есть.

– Перестань! – он вновь сморщился от боли.– Ты ошибаешься, если думаешь, что я из тех подлецов, которые салютами признаний в постели заметают следы. Лучше подумай о доме, о Мехико… ты не будешь скучать, когда я увезу тебя в Мадрид?

Она помолчала, накручивая прядь на указательный палец, и, скорее для себя, ответила:

– Нет, я не буду скучать…

Могила Мигеля без креста, без имени, политая кровью Диего и слезами Терезы, давно осталась за поворотом горной тропы. Дон бредил: «Я не хочу умирать! Не хочу… не хочу…» Болтанка в карете вконец его доконала. Боль свила гнездо в правом боку и грызла, рвала, кусала на каждой выбоине, на каждом повороте.

Тереза не находила места: измочаленная четверка лошадей еле-еле тащила империал. Девушку охватило отчаяние: «Он умрет раньше, чем я доберусь до человеческого жилья!» Она чувствовала, как одеревенели руки. Вожжи стали чугунными – не удержишь. Глаза застеклили слезы: «Проклятый отец. Трус! Ненавижу! Всё! Больше он от меня ничего не дождется! Пусть сгниет со своими дублонами и превратится в червятник,– плевать».

Срывая злость на животных, она без меры поднимала кнут, представляя, как хлещет отца, но тут же замаливала свой грех, пугаясь собственной жестокости. Всякий раз стон Диего отдавался болезненным эхом в ее любящем сердце.

Солнце гранатовым взрывом уходило на западе в океан, обуглив небо в багряный цвет, когда тропа, по которой гремела карета, раздвоилась, Тереза придержала лошадей, стер-ла слезы с распухших век и призадумалась в выборе. «Боже!..» – она не могла припомнить, чтобы дорога дельтой разбегалась по сторонам. «Что делать?» – при одной только мысли: «Заблудились!» – плечи просквозил холод.

Серый туман распускал свои щупальца над дальним лесом, откуда слышалось уханье сов и какие-то неведомые голоса.

Она накинула через голову толстое пончо: становилось свежо, ветер гулял в скалах, гудел в постромках упряжи и в разбитых фонарях, словно не в силах выпутаться. Мексиканка уже решила рискнуть побеспокоить вопросом майора, когда услышала позади глухой топот.

Тереза затаила дыхание. Внутри всё разом оборвалось. Превозмогая страх, обернулась.

Позади расплавленным серебром дрожала безлюдная долина, и дальние горы – такие бесплотные, призрачные —тающими силуэтами тянулись средь сизых звездных небес. Она скосила глаза влево, туда, где круче холмилась долина, и обмерла.

Что-то темное, значительно превышающее человека, припадая к траве, рывками бежало наперерез.

Более мексиканка не раздумывала, лошади – тоже. Карета неслась – не остановишь. Их била тьма, мелькали холмы, гривы, звезды. На повороте к лесу она не выдержала и обернулась вновь.

Последние отблески солнца уже канули в невидимый океан; во все стороны раскинулась мглистая альменда с непроглядной чернотою лесов, с ползучей травой, буграми и ямами, похожими на оспины на лице, в каждой из которых примостилась ночь.

На сей раз Тереза ничего не узрела. То жуткое, что ныряло меж трав, исчезло, отстало, а быть может, затаилось где-то… Жарким потоком ее заполнило облегчение.

Четверка сбавила прыть и теперь, поводя чуткими нерв-ными ушами, раздувая курящиеся паром бока, трусила вдоль леса рысцой. Из кареты не доносилось ни звука. «Как там Диего?» – сердце снова знобило от мысли, если любимый… Но животный страх приковал ее к козлам, и она не смела даже пошевелиться. Бессознательно она уставилась на неровно обрезанный край бумазейной юбки. Мятая и грязная, та липла к ногам, точно вторая кожа, волглая и холодная. И нечто тревожное и пугающее было в трепыхании этого замызганного обрезка ткани, едва прикрывавшего беззащитные бедра.

Теперь дочку Муньоса поглотили те ощущения и мысли, что поедают человеческий мозг, когда он не спит, ко-гда молчаливая, многоглазая тьма присасывается к каждому дюйму плоти. Девушка вздрогнула, когда поняла, что кони встали.

«Гони!» – бил в набат ее внутренний голос. «Гони!» – но тело отказывалось подчиняться, а воля была не в состоянии заставить его двигаться. Точно в горячечном сне: ни шороха, ни тени, и… панический ужас расплющил ее.

Он смотрел на Терезу красной луной с содранной кожей. Единственный уцелевший глаз прилип к переносью. Глазницы до краев затекли кровью. Из разверстого рта торчали зубы; толстые посиневшие пальцы, болтающиеся в воздухе, почти касались ее лба. Тело подвешенного за ноги головой вниз человека было покрыто живым копошащимся покрывалом из перепончатых крыльев летучих мышей. Скопище мерзких тварей, образующих кожистый кокон, громко пищало, кусалось за место, выгрызая кусочки мяса.

Терезу вывернуло: окровавленное месиво дышало. Там, где был рот, вспух вишневый пузырь и лопнул. Воздух, напоминающий затхлый подвальный сквозняк, насильно входил в ее легкие. И тут она узнала эти синие толстые пальцы! Эти мясистые ладони, тыльную сторону которых расцвечивала татуированная роза.

«Боже!» Нет сомнений, это они, эти руки держали ее, когда она еще не умела ходить, это они награждали ее лаской и болью затрещин, это они!..

– От-е-е-е-е-е-е-ц!!! – завизжала дочь, взрывая могильную тишь гор и лесов, срывая с веток ночных птиц и летучих вампиров. Смерть отца казалась нереальной, так как открылась слишком внезапно и дико, чтобы постичь и осознать ее.

Обезумевшие кони рванули; лязгнули грызла под неистовый перебор копыт. И тут же в безумном вихре вскружилось, запенилось всё: скакал огонь и мрак, и отовсюду: из трещин и нор, корней и дупел – заскрежетали, закорчились и двинулись на Терезу безглазые призраки. Они надвигались фалангами, слепо врубались в дверцы кареты, колеса, взбирались на козлы и падали на Терезу; щупали когтистыми черными лапами, срывали одежду, присасывались к соскам и горлу, цеплялись в волоса и тащили невесть куда. А она задыхалась, захлебываясь в вопле, ногти впивались из по-следних сил в вожжи. Девушка упала с козел на передок: задыхаясь, рвала на себе шерстяное пончо, точно то было паутиной, а кони несли и несли, отданные себе и страху, без шор и кнута, в безмолвную дроглую даль.

Она держалась за бронзовые поручни, подбрасываемая на ухабах, исхлестанная ветром, медленно выходя из охватившего ее безумия. По небу плыла круглая голова луны, но Тереза боялась даже взглянуть на нее. Она тут же превращалась в освежеванное лицо отца, кое шептало, не разжимая губ: «Вот и всё, дочка…»

– Люди!.. Люди!.. Иисус Мария, смилуйтесь надо мной! Святая Тереза, не оставляй меня!

Мексиканка уткнула лицо в горячие лепестки ладоней, свернулась дрожащим клубком, охрипший от крика голос скулил:

– Помогите… Помогите…

И жутко и жалобно звучал сей одинокий призыв, и не было ему, теряющемуся в ночи, ответа. Могильной плитой накрывала его немота, омывая фиолетовым сумраком пустыни.

Колеса всё тише хрустели по каменистому крошеву, скрипел каретный фонарь, и всё глуше, дальше и жалобнее всплескивал сиротливый плач:

– Помогите… Помогите…

Брезжил рассвет. В вуалевых, плавящихся струях жаркого марева ночная жизнь расползалась по норам.

Утренний багрянец натягивал шкуру рыжей лисицы. Унылая палитра сумерек бежала под штурмом нового дня, облаченного в доспехи цвета жженого янтаря. От испан-ских мечей – кактусов и мескито41 – расползались чернильные тени, а гранитные и песчаные складки горбов Сан-Рафел расцветились ало-боевой охрой краснокожих.

Брат Олива, весьма преуспевший в кореньях и травах монах-доминиканец из Санта-Инез, то и дело погонял осла вишневым прутиком; он помнил строгий наказ настоятеля: «Поспеть к вечерней мессе!» Вот он и погонял во всю прыть уставшего от ишачьей судьбы длинноухого Хвостобоя.