"Или – боюсь", – подумала я.
Я пятилась к двери, улыбалась, смотрела на него, – и видела его почти страдающие, но все-таки не очень страдающие глаза, почти отчаянно, но все-таки не так уж и отчаянно искривленные губы, почти тоскливое, но все-таки не сильно тоскливое, не несчастное, не умирающее от горя, – а просто прекрасное его лицо… лицо полуголого короля… – и еще я заметила, как трепещут его губы, рождая, быть может, самое лучшее печально-ироническое стихотворение, недоступное моему пониманию…
Уверена – рифма пришла скорее, чем захлопнулась за мной дверь, – я это и тогда почувствовала, а сейчас я в этом не сомневаюсь.
Глава шестнадцатая
Я устала рассказывать.
Осталось совсем немного… я быстренько, наспех, вкратце.
На другой день после моего ухода, утром, едва я пришла на работу и взялась за кисти, – в мастерскую вбежала напарница:
– Тебя к телефону! Срочно!
Из трубки донесся голос Вики Повидловой:
– Люся! Это кошмар! Такое несчастье!.. Что ты наделала!
– А что случилось? – и я от внезапной слабости прислонилась к стене. – Что случилось? Ну? Ты откуда звонишь?
– От Валеры! Он повесился! Приезжай! Немедленно! Приезжай!
– Ка-ак?.. – вздохнула и задохнулась я, и тихо спросила: – Он что – умер?..
– Боюсь, что да… Я вызвала милицию, скорую… но, мне кажется, уже поздно…
Я бросила трубку. Побежала – не в ту сторону. Вернулась в мастерскую, скинула халат, надела свое пальто, пуховый платок, зачем-то присела на стул. "Если он уже умер, – подумала я, – то зачем спешить?.. – И вдруг во мне будто взорвалось: – Как это – умер?! Кто – умер? Валера?!.."
Я вскочила – и с криком выбежала из мастерской.
Бежала по территории завода – и кричала, кричала, кричала. Меня останавливали, пытались схватить, удержать, успокоить, – но я вырывалась, и с криком продолжала бежать.
Помню: забежала в его подъезд, взлетела по лестнице, рванула дверь на себя – дверь была не заперта.
Я ворвалась в квартиру.
Кухня! Коридор! Ванная комната! Туалет! Коридор! Комната!..
Валера стоял возле зеркала – и, насвистывая, брился.
В кресле сидела Вика.
Я остановилась на пороге. Не могла произнести ни слова.
– Люся, привет! – сказала Вика, не вставая с кресла. – Ух ты, какая бледная… Испугалась, да? Ложная тревога. Отбой. Ну что, ловко мы тебя разыграли?.. Не обижайся… ладно? Я не хотела – это все Валерка придумал. Я ему говорю: что за шутки? ведь напугаем же!.. а он…
– Лю-у-уся, деточка, ну не сердись, – и он засмеялся, и вытер о полотенце лезвие опасной бритвы. – Ведь иначе я не смог бы тебя вернуть… понимаешь? Ах, Люся. Ты меня бросила… а зачем? почему? Чепуха какая-то… правда же, моя радость? Ну, подойди ко мне.
Я подошла к нему.
Он стоял передо мной – мой проклятый возлюбленный, мое несчастье, – высокий, широкоплечий, загорелый, в светлых брюках и сиреневой рубашке с расстегнутым воротом, и светло-карие глаза его радостно сияли, и знакомый рот был открыт в улыбке, – а на загорелой шее, красной после бритья, трепетно пульсировала беззащитная жилка (артерия, что ли?), а на комоде лежала бритва ("бельгийская сталь! – сам же хвастался…), а лезвие так ослепительно сверкало, так ослепительно… так невыносимо ослепительно…
Глава семнадцатая
Сама себе удивляюсь.
Вот ведь что делает время – я почти спокойно пишу об этом, и рука почти не дрожит, и буквы почти не скачут… и все получается так складно, последовательно.
Ведь я же его убила?
Плохо помню… его лицо, кровь, сверкающая бритва.
Ну, конечно – я убила его…
Ага! – помню, помню – Вика кричала так страшно, будто я не Валеру, а ее зарезала. Она кричала, кричала, но не тронулась с места, не заступилась, а так и сидела в кресле, сжавшись в комочек, пока я его – несколько раз… с размаху…
А он – ни слова не произнес. Только зажмурил глаза.
Я почти не испортила его красоту!
…а может, он жив? Нет-нет-нет, я его убила. Теперь уже все равно, все равно. Или… нет, ничего не пойму. Если я его убила – почему я мертва, а он жив – и не дает мне покоя?
А если он жив… если он жив – я снова убью его!.. я убивала его много раз!.. я убила его… я хотела его убить… не могла иначе.
Или он все-таки жив – и смеется сейчас надо мной?!
Как он смел… как он смеет – надо мной смеяться!..
Глава восемнадцатая
Свой срок я отбыла полностью.
В Кырск возвращаться не стала. Думаю, не надо объяснять, почему. Хотя иногда, случайно, встречаю старых знакомых…
Встретила как-то во время отпуска на курорте, в Адлере, Вику Повидлову. Она рассказала, что ее личная жизнь наконец-то устроилась – вышла после долгого перерыва замуж за того самого Шурика, рационализатора. Он теперь директор завода, цынгой не болеет, питается хорошо, и Вику кормит и одевает всем на зависть, и все у них, вроде бы, отлично. Сама она, Вика, защитила кандидатскую, сейчас вроде докторскую пишет. А может, врет.
Кузя давно уж закончил юридический, и теперь – самый популярный в Кырске адвокат.
Поэт Румянцев постарел, но все так же гуляет в модном прикиде, все так же планирует свой отъезд в Москву ("драпать отсюда надо, старуха!.. драпать из этого вшивого Кырска!..").
Фантаст Шакальский давно уж умер.
Бармалаев – тоже давно – перебрался в столицу, занял там важный пост в Союзе писателей, сейчас почти ничего не пишет, тратит время на политические распри, но собой и судьбой, вроде бы, вполне доволен…
Как видите – у всех все хорошо, все устроено, тихо, спокойно.
Вот и славно.
И у меня дела в порядке – живу здесь, в этом старом средне-русском городке, недалеко от Москвы, ни с кем не встречаюсь, работаю в частном издательстве, художницей. Ну, что еще? Живу одна. Здоровье пока ничего, работа нескучная, душа не болит.
Душа моя мертва.
Мертвая хватка первой любви
Впервые слышу
Вчера я зашел в книжный магазин и поинтересовался, нет ли в продаже моих книг. – Как вы сказали? – не расслышала продавщица. Я повторил свою фамилию – Цветков. – А разве есть такой писатель? – удивилась она. – Впервые слышу.
Гадина.
А ведь я – профессиональный литератор, член Союза российских писателей, лауреат Чеховской премии две тыщи какого-то года "за лучший сибирский рассказ", не хухры-мухры, а еще я – смотритель мемориальной квартиры-музея нашего славного классика Трофима Загадова (официально числюсь научным сотрудником, но предпочитаю слово "смотритель" – может быть, потому, что звучит вроде как "смотритель маяка", а я в детстве мечтал стать именно смотрителем маяка, да-с).
Вечером дома жена сказала, что мне звонила какая-то женщина. – Кто такая? – Не назвалась. Сказала – твоя первая любовь. – Очень смешно. – Нет, она, вроде бы, не шутила. Вот, я записала номер. Ты ей позвонишь? – А зачем? – Как – зачем? Интересно же. – Кому – интересно? – Ну, мне хотя бы. Интересно – какой была твоя первая любовь. – Тебе интересно – ты и звони.
Ах, Надя, Наденька. Надежда Третья. В смысле – третья моя жена. Надежда – мой компас земной. Некогда смазливая блондинка ("сибирская Мэрлин Монро!" – так отзывался о ней наш общий друг Леонид), а ныне оплывшая, погрузневшая, подурневшая, но почему-то до сих пор наивно уверенная в своей привлекательности и даже неотразимости.