– Что с тобой? – спросила подружка.

– Не знаю… я пойду… – и я попыталась встать.

– Да ты что?! Ведь интересно же – как они там, в космосе, питаются!.. Сиди.

– …а сейчас вы видите командира корабля "Аполлон" Стаффорда, который во время совместного полета обедает на борту корабля "Союз", – продолжал диктор. – Стаффорд ест борщ, индейку в желе, сыр "Янтарь", яблочно-клюквенную приправу, хлеб столовый, конфеты "пралине" и яблочный сок. Во время второго посещения он будет угощен супом харчо, судаком по-польски…

Я почувствовала, что меня тошнит. Вскочила, выбежала из комнаты.

– Люсь, ты чего? Куда ты? – закричали мне вслед девчонки.

– Ничего… Меня тошнит!

– Эй, подруга! Да ты, может, просто подзалетела?

– Отстаньте! Дуры!

Поняла, что дальше так не выдержу.

В тот же вечер пошла к его дому, стала ждать.

Вижу – Валера идет с какой-то девицей. Молодая, похожа на Вику. Зашли в подъезд. "Что делать? Что делать?.."

Подняла голову – засветилось окно в его комнате.

"Что делать?"

Свет в окне погас.

"Не хочу! Не хочу!"

Вбежала в подъезд, поднялась на третий этаж, постучалась в его дверь.

Нет ответа.

Постучала еще.

Голос Валеры из-за двери: "Кто там?"

– Это я, Люся.

– Зачем пришла?

– Открой.

– Зачем пришла, говорю?

– Открой, пожалуйста. Ну, пожалуйста, открой.

– Нет.

– Ты не один?

– Не твое дело.

– Я знаю, ты не один!

– Один я, один. Уходи. Уже поздно.

– Открой! Открой! Ты не один!

– Ну, знаешь… надоело! – И он отошел от двери, а голос его еще слышался издалека: – Вот же пиявка…

Я стала молотить кулаком в дверь. Он не подходил.

Я выбежала на улицу, посмотрела на его окна – одно окно светилось. Потом свет снова погас.

Посмотрела на часы – двенадцать.

Я опять поднялась, постучала. Он не подошел. Я встала на колени, прижалась ухом к замочной скважине, прислушалась. Мне показалось, что я слышу тихий смех.

Они надо мной смеются! Смеются!

Он там не один! Он с этой девкой, с этой сукой!.. они там лежат в постели, смеются надо мной… смеются…

– Открой! – завопила я, и стала бить в дверь ногами. – Открой! Не дам тебе спать спокойно! Открой!

Он не подходил к двери.

А может, он все-таки один? Просто не хочет подходить – и все? Может, никакой девки там нет? Как же!.. там она, там… Иначе бы он подошел к двери… хотя бы для того, чтобы прогнать меня… а так – боится, что я ворвусь и увижу ее… эту гадину!.. он боится скандала…

А я – ничего не боюсь! Пусть соседи вызывают милицию – мне плевать! Не уйду, пока этот гад не откроет!

И я продолжала ломиться в его дверь.

Кто-то из соседей наконец выглянул и сказал сердито:

– А нельзя ли потише? Спать мешаете!

Я ничего не ответила и продолжала колотить своим ободранным кулаком в эту проклятую дверь.

Я долго, бесконечно долго стучала… мне кажется – временами я засыпала и продолжала стучать во сне, потом опять просыпалась, и снова стучала, стучала, стучала.

Деревянная желтая дверь его квартиры покрылась кровавыми пятнами, брызгами – я разбила руки об эту дверь… но боли не чувствовала.

– Открой, открой, – плакала я без слез, – открой, мерзавец, подлец… открой!..

Ноги мои ослабли, и я опустилась на пол. Так и сидела на холодном полу, возле его двери, машинально продолжая стучать… и снова я засыпала, засыпала мертвым сном, и видела во сне – ярко и отчетливо – вот он лежит в постели, полуголый, с другой женщиной (а должен – только со мной!), вот он склоняется над ней, целует ее в губы (а должен – только меня!), вот он нависает над этой женщиной, и она закрывает глаза, бледнеет, обхватывает его шею голыми руками, резко притягивает, прижимает его к себе… вот я вижу, вижу его лицо, приоткрытый рот, слышу шумное его дыхание, вот я вижу его плечи, его живот… о, господи! – как он возбужден… и я вижу, вижу, как он грубо и торопливо погружается в чужое женское тело, и еще, и еще, и еще, и еще… все быстрее… и нет моих сил! я не могу больше! не могу терпеть! – и я снова стучу окровавленными кулаками в проклятую дверь, я стучу, стучу, стучу, и скулю по-собачьи, и всхлипываю, и тихо повторяю, потому что кричать уже не могу, а шепотом повторяю одно лишь слово:

– Открой. Открой. Открой. Открой. Открой…

И он открыл – но уже под утро, когда рассвело.

Он, вероятно, неплохо выспался – несмотря на мой нескончаемый стук. Выглядел очень свежо – ясноглазый, успевший побриться, в чистой сиреневой рубашке.

Открыл, посмотрел на мои разбитые пальцы, потом на окровавленную дверь. Усмехнулся. Сказал:

– Что ж, входи. Уговорила.

Я прошла по коридору прямо в комнату – там никого не было. А куда же делась та девица? Не приснилась же мне она… Неприбранная постель. На столике – тлеющая сигарета, опасная бритва ("бельгийская сталь!.." – вспомнила бегло), помазок в мыльной пене.

– А где женщина? – спросила я.

– Какая женщина?

– С которой ты заходил в подъезд. Я видела.

– Ф-фу. Это была соседка. Живет выше этажом. Она сразу ушла к себе… Не устаю удивляться твоей глупости, дорогая Люся. Ты ж мой характер знаешь. Если уж я сказал: не открою, – значит, так и будет. Так и было. Ну, зачем ломилась? Почему ты такая упрямая?

– Почему, почему! Потому что я не могу жить без тебя… сволочь! – сердито сказала я, и стала раздеваться. Я даже не смотрела на него.

Он слегка растерялся.

– А разве тебе не пора на работу? – спросил он и посмотрел на часы.

– Плевать, – сказала я. – Мне теперь на все плевать. От меня ничего не осталось. Делай со мной что хочешь – я от тебя не уйду. Хоть убей.

– Зачем же убивать, – возразил он тихо. – Убивать – нехорошо… Живи.

И посмотрел на меня с любопытством и легкой тревогой.

А я разделась и легла в постель.

И сразу заснула.

Больше он меня не прогонял. И не напоминал о той позорной ночи. Сам отмыл кровь с входной двери.

Жили спокойно. Каждый – сам по себе. Разговаривали редко, так лишь – обменивались репликами.

Иногда казалось, что Валера меня побаивается. И вообще – он стал явно потише. Я бы сказала: добрее, – но я не верила в его доброту. Не верила в возможность доброты. Даже его редкие слезы, свидетелем которых я однажды оказалась – это были злые слезы.

Иногда мне мерещилось, что я чем-то пожертвовала ради него, но быстро спохватывалась и отрезвляла себя: это не жертва!.. это – моя жизнь, мой единственный вариант, и другого быть не может, и не требуется.

Нельзя ставить оценки самой себе – сейчас я окончательно это поняла, а тогда, в семьдесят пятом, только догадывалась.

Тогда жила – сейчас оцениваю.

Всему свое время. Время жить и время выбирать, – как сказал бы Валера, хотя он этого и не говорил.

Кстати, подружки мои в своих тогдашних догадках оказались правы – я и впрямь ведь "подзалетела". Валере об этом говорить не стала – чтоб не думал, будто я его собралась шантажировать. Ни с кем не советовалась, никому вообще ни слова. Пошла и сделала аборт – и прощай, дитя любви неразделенной… Ничего страшного, обычное дело. Немножко больно, а так – пустяки. Как ехидно сказала мне старая врачиха: "Встанешь, отряхнешься – и греши дальше…" Только сердце мое с того дня сжалось в ледяной комочек. А Валера об этом так никогда и не узнал.

Кстати, сейчас, спустя столько лет, я не так уж уверена, что он поддержал бы меня тогда в моем решении убить нашего ребенка. Я даже больше скажу – если б я в тот раз этого не сделала, вообще все могло бы повернуться по-другому…

Монологи его стали краткими, отрывистыми, театральная вычурность жестов – резкой и судорожной. Часто видела я в его лице отчаянную готовность на что-то (может, лучше сказать: отчаявшуюся?..).