– Да пожалуйста. Достань в бардачке пачку, я с тобой.

– Держи.

– Ага, спасибо. Дай-ка огонька.

Игорь затянулся и приоткрыл окна. Ворвавшийся воздух засвистел, напоминая о том, что «Аккорд» летит по трассе, превышая все возможные ограничения скорости.

– Ну а что мать? – спросил водитель. – Так просто приняла его? Должны же быть какие-то причины.

– А какие причины могут быть? Полюбила его. А может и не полюбила, а просто одна побоялась остаться. Короче, когда этот боров переехал в квартиру, я с мамой перестал общаться. И домой больше не езжу.

– Не жалко мать?

– Сестёр жалко.

– Сестёр?

– Да. Младших. Они ещё маленькие совсем, по девять лет. Боюсь представить, какое воспитание даст им этот Костик.

– Обеим что ли девять? Двойняшки?

– Ага, Алиса и Олеся. Я звоню им иногда. По телефону и в «Скайпе». Главное, выгадать момент, когда ни мамы, ни козла этого дома нет. Девочки умненькие, всё понимают. Скучают, правда, сильно. И я по ним тоже.

– Давно их видел?

– Давно.

На некоторое время повисло молчание.

Игорь вёл машину на одних лишь рефлексах, глубоко задумавшись о чём-то своём. Возможно, он подбирал правильные слова, чтобы прокомментировать мой рассказ. Возможно, просто растерялся от внезапного откровения. Честно говоря, мне было всё равно. Я отрешённо наблюдал за пролетающими автомобилями, а все мысли вытеснила старая тоскливая песня, игравшая в салоне.

Постарался вспомнить сестёр. И вдруг с ужасом осознал, что начинаю забывать их лица. Какой у них цвет глаз? Голубой? Или зеленый? Чёрт возьми, хорош брат. Сегодня же вечером позвоню им, наплевав на маму и Костика.

Мы докурили. Игорь закрыл окна и нарушил растянувшееся молчание.

– Знаешь, мне твоя ситуация напомнила одну историю. Ну как историю, скорее байку. Рассказ долгий, но ведь и мы с тобой никуда не торопимся, правда?

– Правда, – кивнул я.

– Ну тогда слушай. Я же, Юра, сам не из Красноярска, детство провёл в Кедровом. Есть такой посёлок за Томском. В общем, когда мне было примерно как тебе, пересекся я там с местным батюшкой.

– Священником что ли?

– Ага, интересный, скажем так, мужик был. Сейчас уже, наверное, и не вспомню, как звали. Так вот. Я ведь потрепаться страсть как люблю, а тогда меня вообще любопытство одолело: собеседник-то необычный. Я, конечно, скептически к религии отношусь, но, понимаешь, – интересно, сука! Что там, думаешь, у него в голове творится, какие мысли, кроме как кадилом размахивать? В общем, туда-сюда, зацепились мы языками, и оказалось, что батюшка – мужик не промах. Короче, в тот же вечер сидели мы у него в бане, пили водку и обсуждали баб.

Я засмеялся в голос, представив эту картину.

– Да-да, и такое бывает, Юра. Ну вот, сидим мы, значит, бухие в дым в бане у батюшки…

Я снова закатился.

– Да погоди ты, дай дорасскажу, – Игорь сам с трудом сдерживал смех. – И ты понимаешь, Юра, этого батюшку понесло, как на исповеди. Я сижу, слушаю, а сам думаю – мама дорогая! Да разве ж может такое быть?! А он сидит, на пузе крест, рюмку за рюмкой опрокидывает, и рассказывает всё, как на духу. О том, как «распутных девок очищал от мерзости дьявольской». Знаешь, как очищал? Драл их до потери сознания! То есть, в прямом смысле, пока они не отлетали от переизбытка чувств. Это, он сказал, катарсис называется. Он их так к богу приближал своим таинством. И вроде как получается, что после такого очищения самая последняя шлю… ээм… грешница в общем, становилась святой и непорочной.

– Немного ущербная логика, – с усмешкой заметил я.

– Я тоже так думаю. Ну да не в этом суть. В общем, выходило из его рассказов, что за несколько лет он своим катарсисом полдеревни очистил. Даже жену секретаря райкома. Хотя та, как и подобает всякой жене партийного человека, была праведной атеисткой. Ну так вот, я сидел, слушал, смеялся. И охреневал помаленьку, как ты сейчас. Думаю, вот тебе и батюшка! А потом он, понимаешь, – раз! Нахмурился, посерел весь, да и замолчал. Я ему: что, мол, случилось? Он сначала рукой махнул: ничего, говорит, вспомнилось просто. А у меня в груди предчувствие заиграло. Понимаю, что сейчас-то и будет самое важное во всём разговоре, ключевой момент. Самое сладкое, значит. И ты представляешь, как в воду глядел! Батюшка помолчал, поломался немного, а потом водка всё равно язык ему развязала.

Мы остановились у придорожного кафе. К тому времени у меня начал урчать желудок, напоминая о пропущенном завтраке. Игорь купил целую тарелку горячих чебуреков и два стакана кофе. Деньги у меня брать отказался, чему я, разумеется, обрадовался, хоть и с некоторым смущением.

Расположились мы на улице, под жестяным козырьком веранды. Игорь сдул пыль со старой клеёнки, обмакнул сочный чебурек в сметанный соус и начал с аппетитом есть. Недолго думая, я последовал его примеру.

– Честное слово, Юра, сам в эту историю не до конца верю. Но в тот момент она показалась мне чистейшей правдой, уж больно искренне этот батюшка слёзы лил, когда её рассказывал.

– Слёзы? – удивился я.

Игорь кивнул. Он отхлебнул немного кофе, взял новый чебурек и продолжил:

– Ага. Рыдал, как девочка! Видимо, глубоко его эта Настасья зацепила. Но обо всём по порядку. Дело было так. Жила у нас в Кедровом одна девка – Настасья. Кровь с молоком, как говорят. Верх, низ – всё при ней, в общем, на загляденье баба. Одна беда – двадцать лет, а всё целка. Мать у неё была ведьма настоящая. Во всех смыслах. Даже дом на перекрёстке стоял. Короче, Настасье этой несладко жилось. Не то, чтобы мать её притесняла или как-то унижала, но воспитывала сурово, в ежовых рукавицах. В итоге девчонка нелюдимая была, на своей волне немного. Остальные девки вечером в сельский клуб наряжаются, с парням гуляют, а она платок наденет и в лес на всю ночь. Чего ей там делать? Ну да нормальным-то людям всё равно, уходит и уходит, какая нам разница, что она там чудит? Может, травки какие лечебные собирает? Но ты же, Юра, понимаешь, что, кроме нормальных людей, есть и ненормальные. Козлы и ублюдки – они везде, а уж в деревне такие, как пить дать, найдутся. Ну и нашлись. Пришли два пассажира с армии. Они и до этого умом не блистали, а в армии им и вовсе последние извилины распрямили, чтоб всё по уставу было. Думаю, представить, что получилось, не трудно. Два здоровенных дегенерата. Да ещё и нализались в дрова. И вот эти синие дуболомы идут поутру и видят, как из леса выходит Настасья. Одна. Что было дальше объяснять надо?

Я сглотнул вставший в горле кусок мяса и отрицательно покачал головой, дав понять, что всё и так прекрасно понял. Я отчётливо услышал, как рвётся летнее платье, как грязные руки заталкивают крик обратно в горло, не оставляя шансов на сохранение женской чести.

– Настасья где-то с неделю из дома не выходила. Участковый к ней приехал, бумажки какие-то подписал, да и свалил. Заявление никто не подавал, расследовать это дело не стали. Те двое, когда поутру в себя пришли, загасились сперва, а потом поняли, что ни хрена им не будет. Тёмную им устраивать мы не решились. Сейчас стыдно вспоминать, а тогда, если по-честному, зассали мы на них идти. Слишком уж здоровые быки были. Вот только недолго гитара солдатская играла. Нашли их ровно через сорок дней за домиком у Настасьи. Всё в той же дембельской форме на березках висели. На соседних веточках.

Я дёрнулся, подскочив на стуле, и тихо выматерился, глядя за спину Игорю.

– Ты чего? – обернулся он назад. – Лицо, как будто смерть увидел.

– Нет-нет, всё нормально. Продолжай.

Мириам послала мне воздушный поцелуй и присела за соседний столик. Она изящно закинула ноги на стоящий рядом стул и стала слушать нас, сидя вполоборота.

Игорь проследил за моим взглядом, непонимающе нахмурил брови. Затем хмыкнул и продолжил, как ни в чём не бывало:

– Представляешь, какие разговоры в деревне пошли? Тогда весь Кедровый на ушах стоял. Все головой кивали, мол, знаем мы про Настасью и её мамку – ведьмы они. Трогать их, правда, никто не стал. Наоборот – за километр обходили. Но прошло пара месяцев, и всё как-то забываться стало. И тут, рассказывает батюшка, приходит к нему Настасья. Вся в чёрном, в трауре, значит. Так и так, говорит, покаяться хочу.