– Уходим!..

Что было потом, как они уходили, Матрёнка запомнила плохо. Помнила, что они сутки скрывались в болоте, и до своих она добралась с двусторонним воспалением лёгких.

Несколько дней девушка находилась в бреду на грани жизни и смерти. Антибиотиков, за год до того появившихся в Советском Союзе, в отряде не было.

Когда Матрёнка пришла в сознание, Виктор уже ушёл на следующее задание. Партизаны рассказали, что он заходил к ней попрощаться.

– Кризис миновал, будешь жить, дочка, – сказал ей врач, – до ста лет будешь жить…

Так она и живёт с тех пор, может и до ста – как получится… А вот с Витенькой больше встретиться не довелось.

В тот день врезался ей в память диалог Виктора с бойцом по имени Тимофей.

– Зря щенка не добили, товарищ командир, – говорил ему боец.

– Да ладно, – махнул рукой Виктор, – может, ещё человеком вырастет.

– Фашистом он вырастет, – зло возражал Тимофей, – гадёныш он и есть гадёныш… Немец, что с него взять.

– Немцы тоже разные бывают, – отвечал командир.

– Фашисты они и есть фашисты, – пробурчал боец.

– А как же Тельман? А Маркс и Энгельс? – спросил Черняев.

Тимофей не ответил. В Белоруссии у него оставалась семья, и он два года ничего о ней не знал.

Год 1993. 4 октября. Москва, Красная Пресня.

Арнольд Келлер сидел в крутящемся кресле в одном из зданий комплекса американского посольства, покачивая пальцами набалдашник трости и полуприкрыв глаза, так что непосвящённому наблюдателю могло показаться, что он дремлет. Но Калныньш, хорошо изучивший повадки шефа, знал, что тот внимательно слушает его доклад. Марка не могла обмануть расслабленная поза начальника, и он пытался по мимике губ Келлера угадать, доволен тот или нет, хотя и это удавалось далеко не всегда.

Келлеру исполнилось шестьдесят два года, но он был бодр, полон сил и на пенсию не собирался.

От канонады в здании дрожали стёкла, но оба они, начальник и подчинённый, слушали этот грохот, как слушают самую милую сердцу музыку.

…Снайперов Калныньш расставлял и инструктировал лично. Он сам ползал по крыше посольства, выбирая сектора обзора, и теперь стоял перед шефом в пыльном и измятом костюме – но в таких обстоятельствах это было не только простительно, но и похвально.

Снайперы были прожжёнными профессионалами – зная, что работать придётся по безоружным людям и работать так, чтобы удобнее было свалить жертвы на красно-коричневых, Марк с самого начала отбросил мысль привлечь, как он выражался, «дурачков» из числа националистических или демократических активистов.

…Перекрестье прицела скользило сквозь пространство между домами и деревьями и вдруг остановилось, отыскав подходящую мишень. Отточенным плавным движением палец нажал на спусковой крючок, и, пронзая тугой осенний воздух, пуля устремилась к назначенной ей человеком цели.

Артём не успел сообразить, что произошло. Он только инстинктивно сжался, услышав зловещий свист, которого уже не мог слышать Мишка. И крепко зажмурил глаза, и не увидел, как лучший друг споткнулся на ровном месте.

А когда раскрыл их вновь, Мишка лежал на асфальте и удивлённо смотрел в небо.

– Миш, вставай, пойдём, – позвал его Артём, – нам же только на ту сторону…

И не сразу осознав своим детским умом, что Мишка не встанет и никогда уже не добежит до противоположной стороны дороги, мальчик не подумал даже, что следующая пуля может догнать его здесь же, посреди мостовой – он опустился на корточки рядом с неподвижным Мишкой и заревел, громко, в голос, забыв о том, что ему целых десять лет, что он уже не малолетка, а боец, и что он уже пробовал курить…

Это продолжалось ещё несколько секунд, а потом чья-то сильная рука пребольно схватила Артёма за ухо, и, кроя трёхэтажным матом, капитан Беляков швырнул мальчишку в милицейскую машину.

Он упал между сиденьями и, лёжа на полу, тихо и тонко всхлипывал, а над ним в это время кто-то кричал в рацию:

– Пацана застрелили, твою мать! Да х… знает, откуда он взялся! Малолетка! Второй у меня, потом разберёмся на х…

Горело вывернутое ухо, Артём кусал губы, а слёзы всё равно катились, и он не хотел верить, что уже никогда, совсем никогда рыжий Мишка не позовёт его на стройку или на площадку за гаражами, где можно курить, не опасаясь взрослых…

И он не верил в это до того самого момента, когда утром пятого октября в отделении милиции не спавший вторые сутки хмурый Беляков передал мальчика под расписку заплаканной Ольге Алексеевне.

Только тогда Артём понял, что это – не понарошку.

…Так рождалась ненависть.

Телефонный звонок в квартире Зайцевых раздался вечером пятого октября, незадолго до наступления комендантского часа, когда уже отгремела буря отцовского гнева, и наказанный Артём, стыдясь сам себя, украдкой ронял слезинки на страницы учебника по математике и клетчатой школьной тетради, а Николай хмуро уставился в экран телевизора с надрывающейся дикторшей, опрокинув над стаканом пустую бутылку и выжимая из неё последние капли «Столичной».

Трубку взяла Юля.

– Прифет, – дрогнула акцентом мембрана, – я зфоню с автомата. Мошно к фам приехать?

– Юра, ты? – девушка искренне обрадовалась, что её новый знакомый объявился живым. – Конечно, приезжай. Ты успеешь до комендантского часа?

– Успею, – ответил Юозас. – Приету – всё расскашу. Спасипо.

Меньше чем через час гость, изрядно запылившийся и пропахший дымом костров – даже удивительно, как его в таком виде не задержали патрули – жадно глотал горячий чай за кухонным столом, покрытым клетчатой клеёнкой.

– Я фыфотил репят из Тома Софетов, – говорил он буднично, своим обычным спокойным тоном, – через коммуникации. Потом я не пошёл с ними, а поехал на автовокзал. Я хотел фзять пилет на автопус на Тонецк, но пилеты пыли только на тесятое октяпря, – добавил он извиняющимся тоном. – Мошно мне у фас переночефать? Хотя пы сефотня. На улице коментантский час…

– Что за вопрос, конечно! – ответила Юля и вдруг спохватилась, – А где ты сегодня-то ночевал?

– В теплотрассе, – ответил Юозас, – если я фас стесняю…

– Никого ты не стесняешь, – перебила его Ольга, – остаёшься у нас. Когда у тебя там билет? Десятого? Вот до десятого и остаёшься.

– Раньше нету автопуса, – виновато пояснил он.

– А если поездом? – спросила хозяйка и вдруг спохватилась. – Ты домой-то звонил?

– Зфонил, – кивнул он, словно не услышав первый вопрос, – сефотня с почты. Меня тома штут отиннадцатофо числа.

Накануне он действительно позвонил с автомата жене Ксюше, которая чуть было уже его не похоронила, глядя в телеэкран на события в Москве.

– Это хорошо, – вздохнула Ольга, – родные-то на Украине?

– Та.

– Мы сначала решили, что ты из Прибалтики, – вставила Юля, – Рижский ОМОН, вильнюсский, Чеслав Млынник… Не угадали?

– Я очень тафно там не пыл, – покачал головой Юозас, – семья на Украине. – и перевёл разговор на другую тему. – Когта фы ушли, я фернулся в Том, и уше когта начали стрелять, и все поняли, что это порашение, а фыхота уше не пыло. И мы стали уфотить лютей пот землёй. Сколько смогли. Уталось мне фыфести шестьтесят три челофека. Польше не уталось. – Он был явно расстроен этим числом.

– Это же очень много! – отреагировала на его рассказ Юля. – Мы с Андреем вообще думали, что ты… что ты мог погибнуть.

– Фитимо, ещё не фремя, – произнёс Юозас с полным безразличием, которое собеседники могли объяснить только страшной усталостью.

Не мог же он сказать девушке, что она приютила преступника, убившего, наверное, больше людей, чем Ельцин четвёртого октября, и что живёт он чужую жизнь на Земле…

– Ладно, – Ольга Алексеевна встала из-за стола и взглянула на часы – стрелки двигались к полуночи, – болтаем мы тут, болтаем, а тебе отдохнуть бы надо по-человечески. Спать ляжешь у соседки, там попросторнее. Ты не бойся, она свой человек, тоже была у Дома Советов, – торопливо добавила она, заметив беспокойство в глазах гостя.