Бревна медленно сниспускались по подзамерзшей речушке, разделяющей лесную громаду на две. Бобры, подобно касаткам, рассекали водный массив, вступая в роль источников вторичных волн. Сумасшедшие белки десантировались на присыпанные сухим снежком орехи.

Тяжеловесные гирлянды тянулись откуда-то из далеких краев, нависая над великолепием, не испещренным прямоходящими. Света было настолько много, что совы сидели на ветках озадаченные. Было довольно тихо, время воспринималось лишь как еще одна координата.

За медленно сниспускавшимися бревнами сниспускался красный(R3020) пароход. На палубе граждане слушали стянутого подтяжками толстяка, активно жестикулировавшего с планами о новом мире на устах. Детки перестреливались из бездушных пластиковых луков под краеглазным наблюдением своих мамаш и папаш.

Город, являвшийся местом назначения судна, преобразился: ямы залатали, фонарные столбы выставили по уровню, опустошили мусорки. Площадь-набережная (основная достопримечательность) сияла. Коты устраивали облавы на развесивших продукты питания лавочников. Неподалеку от площади, в домике незначительной квадратуры расположилась маленькая ультраправая община. За стенами там творились таинства, до которых, откровенно говоря, никому дела не было. Эпизодически через калитку перепрыгивали мужчины в двубортных бушлатах с высоко поднятыми воротниками, с карманами набитыми шоколадными батончиками и соком по акции. Из окна хибарки их прикрывал неизвестный с мигающим фонариком в руке. А снежок сыпался и сыпался. Тем временем на площади народ ваял дружно снеговика. Пирс, служивший зачастую местом для фотографирования молодоженов, был заполнен дедами за шахматными столами. Кучка молодых модных дебилов с разной степенью подкатанности штанов (если так можно выразиться) перемежевывалась неподалеку и несла какую-то неведомую пургу, пурга же влачила полиэтиленовый пакетик над головами граждан. Горизонт, нисколько не интересовавший прохожих, окрасился в красный цвет. Все вокруг было настолько прекрасно, что оставалось только смотреть в гаджеты и на сцену с брутальными тетками, распевающими народные песни. Два крайне непрогрессивных шахматиста преклонных лет, находящихся на максимально возможном удалении от суши, обсуждали сыгранную партию, иногда показывая на часы по-своему красивыми руками. Через пару мгновений оба затихли, слегка задремав. На горизонте показалось судно со столпами общества на борту. Деды, игравшие практически у основания пирса, прибывавшие в неведении относительно масштаба празднования, приняли на себя первый удар ринувшейся встречать столпов ликующей толпы. Шахматные фигуры, доселе аккуратно стоявшие в самодельных картонных коробочках, разлетелись в неизвестных направлениях, кони в силу сложной геометрии пострадали больше всех. Пароход приближался. Обнаженные лопасти его будоражили стихию. Игроки, оставшиеся в меньшинстве, толпились у окончания пирса. Самый древний из них вскинул глаза к небу, глянул на водную гладь, а по ней скользило, слегка пружинило красное колесо. И он тихо затянул:

Мы дети тех, кто наступал

На белые отряды,

Кто паровозы оставлял

И шел на баррикады.

Жил был Володя, и помер он в муках. Странствовал много, хорошо, смело и весело. Сыновья и дочери многочисленные его были разбросаны по всему свету и говорили на всех известных языках. Одного из них звали Лехой Петербуржцем. Прозвище такое дали ему завистники за смиренное и небеспричинное принятие самого себя как примера преемственности поколений. Он страстно любил музыку и поэзию, и являясь их верным слугой, денно и нощно сочиничествовал, невзирая на гнев соседей сверху, снизу и с обоих боков. Пока это были речитативы – еще куда ни шло, но, когда Леха прибавил к ним инструментальное сопровождение, Матушка сообразила, что сыновье увлечение мешает внутриподъездным отношениям. Потому-то однажды взяла она его струнный (беcсмычковый) двумя руками своими могучими и швырнула в окно. Разлетелся инструмент на части, и начал выть Леха, и выл он долго, пока не научился петь. Пару дней услаждал прохожих дивный голос Петербуржца, пока те, кто регулярно пересекал Владимирскую площадь – место, где он упражнялся, не подхватили парня под руки и не отнесли к матери. Та призвала Леху одуматься и пойти работать. Случился в их семье разлад.

И ушел Петербуржец из дома пятнадцати лет отроду, готовый ко всему, с грузом разбитых юношеских и детских иллюзий за спиной. Странствовал Леха по городу, спал в барах за кружкой верескового меда, утром же зарабатывал на хлеб свой насущный чем мог. Однажды проходил Леха близ центра страхования на Марата и сидящий около входа старец в бочке, Леху остановил и без лишних преамбул сказал: «Отойди, малец, ты мне солнце загораживаешь (чего останавливал спрашивается). Взгляни на меня, затем на себя и подумай. Выйди из зоны комфорта, поставь себе цель, следуй к ней, поверь в себя, ничего не бойся!»

И после этих слов бочка начала трансформироваться удивительным образом, да так, что дед оказался бизнес-тренером в новеньком чрезмерно приталенном костюме с накладной бородой. Леха наслышан об их племени, посему припустил что есть силы, но по дороге он смотрел на себя в боковые зеркала автомобилей и думал. На следующий день за барной стойкой развернулись образовательные действия. Не успел один день народного единства сменить другой, как понял Леха. Пора идти учиться в университет.

Велосипед фирмы “Stels” синего цвета с крайне малым диаметром колес лавировал по мостовым, усеянными людьми различных цветов кожи и половых принадлежностей. Равнодушие к кондиционерам, выведенным на фасады домов, расположилась на их лицах. Представители среднего прогрессивного класса возлежали на Марсовом поле и составляли препятствие для юноши.

Двери цитаделей (известно) открываются неискушенным, поэтому Петербуржец вошел. Леху задуло в библиотеку. Там ватманы, не поместившиеся на столах, подметали паркет от легкого сквозняка, маленькие группки студентов хотели курить, библиотекарши циркулировали по залу, громко выстукивали сложный ритм своего внутреннего мироустройства каблуками средней высоты, приостанавливались и шипели. Девушки юные и прекрасные разглядывали книжки, испытывая к ним исключительно платонические чувства. Леха искал человека по настоянию бизнес-тренера. Кудрявые, с прямыми волосами, голубоглазые, зеленоглазые и прочие, прочие, прочие – все сидели в этих стенах. Одна же девочка с факультета свободных искусств почувствовала, что никак не иначе неподалеку судьба ее проносится, подняла она глаза, а там Леха стоит, улыбается во весь зубной стан.

– Девочка.

– Я.

– Как в университет ваш попасть, скажешь?

Затем у них проистек околонаучный разговор об образовательной системе, закончившийся так:

– Идем, Люда, отсюда, зачем и тебе здесь погибать!

– Не могу, матушка моя говорит, никак нельзя иначе!

– Прощай тогда, Людка, да позволят боги нам увидеться вновь.

– Прощай, Леша.

Провода тянутся, переплетаются, пронзают здания, проходят сквозь все элементы декора, большая их часть уже за ненадобностью просто истязает стены.

Женщина сидит в кресле-качалке, вяжет, наблюдает телевизор, стреляет глазами туда-сюда-обратно и останавливает их на телефоне, тот не жужжит и не жужжит. «Где же мой Лешка?»

МНОГО ЛЕТ СПУСТЯ

Толпа, во много седых и цветных волос, стояла на площади, веселясь по поводу и без повода, какой-то сумасшедший на коробке ронял мысли, вербализованные внутренним голоском в его тщедушной голове, как было во все минувшие века на таких же коробках за тем лишь исключением, что неподалеку в лавке стоял Леха да чай продавал. Он возмужал. Бровки домиком загустели, живот, доселе служивший резонатором, исчез из-за тяжелого финансового положения, волосы на голове поредели. Покупателей не было, и Леха хлебал чай по себестоимости, подобное положение дел не смущало несколько лет, но в тот день он поднялся, скинул с себя кепку, выпрямил спину, прохрустев ей, и рек: «Хватит!» – своим бархатистым голосом, закрыл лавку раньше положенного и направился в турагентство через дорогу. Подпись, печать. Шмяк! И билеты на ночной автобус в Домбай в руках. Подумав немного по дороге домой, Леха пришел к выводу, что лиханул, но уже было поздно.