К тому же в тот день был ещё и другой сюжет, связанный с той стюардессой, что поздоровалась со мной по–русски и которую звали Эдит, мы подружились за время полета. Пассажиры наблюдали такую картину: старшая стюардесса, присев на корточки рядом с моим креслом, на французском и русском языках рассказывала мне о том, что она была в Москве и в Санкт–Петербурге (узнав, что я из этого города, искренне обрадовалась). Говорила, как она любит Россию и русскую культуру, и с гордостью рассказала о своих успехах в изучении языка, потому что уже прочитала рассказ Чехова по–русски и стихи Лермонтова. Я рассказала ей о Цветаевой, посоветовала почитать Бунина, которого сама очень люблю, и пообещала подарить ей книгу своих переводов французской поэзии через знакомого, который будет проездом в Париже в конце августа.

– Как корошо! Я вам дам свою картошку.

– Картошка – это кушать, это еда, – поправила я ее, сдерживая улыбку. – Карточку, а проще сказать «визитку».

– Я вам дам свою визиту, – исправилась Эдит.

Я обожаю, когда иностранцы говорят по–русски, это так трогательно, они мне кажутся в этот момент детьми, и хочется сразу помочь, вот такой странный инстинкт.

Мы забыли с Эдит, что на нас смотрят, увлекшись разговором. Она была не молоденькой девушкой (у нас почему–то стюардессы – это длинноногие юные модели). Ей было за 40, и она обвораживала своей естественностью, уверенностью в себе, женственностью и тем, как она улыбалась, обращаясь к пассажирам. Это всё вызывало ещё большее доверие у меня к ней. На европейских авиалиниях – женщины разного возраста. У них умные лица, они душевны, а когда смеются, на их не замурованных гримом лицах видны морщинки, которым не придается никакого значения. И это – manifique, – подумала я, когда мы уже приземлялись.

– Au revoir Madame, – сказала Эдит, когда я покидала лайнер.

– Non madame, – ответила я, назвав ей свое имя и дав понять, что мы уже друзья.

Я помахала ей рукой, удаляясь по длинному рукаву в зал сицилийского аэропорта в Катаньи.

В VIII веке до нашей эры греческие мореплаватели, бороздящие Средиземное море в поисках новых земель, натолкнулись на ещё неизвестный им остров. Обогнув его со всех сторон, они заметили, что он имеет три вершины и, недолго думая, назвали его «Тринакрия», что на греческом языке означало «треугольник». Вершины этого треугольника стали называться: на юге – мыс Пахин, на востоке – мыс Пелор, а на западе – мыс Лилибей. Так они звучат и сейчас.

Я заинтересовалась этой историей, когда в номере отеля, где я остановилась, увидела странную картину, на которой была изображена голова Медузы, имеющая вместо волос клубок змей, но удивительным было не это, а ноги, идущие в разные стороны. Непонятно, почему только ноги без остального тела… Подобные изображения встречались здесь повсюду, даже в нижнем правом углу большого зеркала, висящего в моем номере. Под этой картинкой значилось и название самого отеля.

Мне объяснили, что этот знак – трискелион, но ещё существует древний вариант изображения. Нынешняя версия, как оказалось, выглядела не столь устрашающе: голова женщины, может быть, богини, иногда с крыльями, иногда без них.

Эти крылья символизируют ход времени, что уже интересно. На той картинке, где змеи вместо волос, тоже всё было достаточно символично, так как эти ползучие существа, как известно, являют собой образ мудрости. В некоторых вариантах они заменены колосьями пшеницы, чтобы подчеркнуть изобилие острова. Не так давно этот символ был принят Сицилией как неотъемлемая часть сицилийского флага, представляющего собой это изображение, которое расположено на пересечении красного и желтого цвета. Но мне все равно больше нравился изначальный вид трискелиона – в нем ещё витал образ греческих мифов.

И когда я смотрела на парусное судно, белеющее на горизонте, мне казалось, что это греки ищут новые берега и сейчас они заметят этот остров, на котором временно пребывала я, но они проплывали каждый раз мимо, а я оставалась ждать.

Вот так проходят века, – вертелась в моей голове мысль, как чайка над морем в поисках рыбы. А что искала здесь я и не только здесь, преодолевая часовые пояса, пересекая время в разных направлениях, бродя по древним улицам Палермо, где приходится прижиматься к стенам домов, когда мимо проезжает повозка, в которую запряжена лошадь, или проносится мотоцикл. Средневековье и современность не мешают друг другу, а я между ними, будто неприкаянный путник, идущий издалека – вечный странник, меняющий свои одежды, свои мысли, но неизменен образ, в котором важно не лицо, а дух, что как ветер витает в этих узких улицах древнего города.

Может быть, так же думала и Алиса, которую я видела сидящей в морской пене, будто она – невеста Посейдона. Впрочем, римляне называли его Нептуном. Но здесь ключевое слово «невеста». Алиса выбрала другого, потому что обычный мужчина, каким был Матвей, не понимал того, что недостаточно обладать ею и только по этой причине считать своей. Она была изначально ничья и одновременно принадлежала всему миру, как мир принадлежал ей. Иначе разве могла бы я встречать её повсюду, где оказывалась сама?

Я уже говорила о том, что видела Алису на Сицилии, однако ещё раньше я видела её в Париже. И моя мысль снова улетела во Францию и долго не могла оторваться от нее, пока не вернулась опять сюда.

Мне начинало казаться, что все люди, которых я встречала в своем путешествии, появлялись в моей жизни не случайно, как не случайно писатель находит своих персонажей. Разве можно придумать то, чего нет? Всё уже давно придумано, а я всего лишь пересказчик, которому кто–то шепчет на ухо: «Напиши обо мне». Как будто неуловимый бестелесный дух желает воплотиться в реальности. И я не могу отказать ему в этом по каким–то законам неизвестного мне мира, который выше всех известных миров. Он посылает свои знаки, а я записываю их на бумагу.

Перед тем как уснуть, на той тонкой границе перехода, передо мной проплывают какие–то лица: они молодые и старые, улыбчивые и злые, хохочущие мне в лицо и рыдающие рядом о чем–то своем. Я не слышу их голоса, я только вижу проплывающие картины. Засыпаю и продолжаю спрашивать уже во сне: «Кто вы? Зачем приходите ко мне?» Иногда они грозят мне пальцем и смеются, как будто хотят сказать: «Ты и сама всё прекрасно знаешь: мы такие же реальные, как ты, скрывающая нас в себе, а мы хотим жить, жить, жить…»

Я просыпаюсь на слове «жить». Здесь у меня оно ассоциируется с деревом, на котором растут большие розовые цветы, похожие на привычные лилии. Оно усеяно ими, листьев на нём меньше, чем цветов. Я увидела его впервые по дороге к литературному кафе, которое отыскала совершенно неожиданно в этом маленьком городке. Зачем оно там было и что в нем было литературного, кроме шкафа с книгами? Предположить, что в этом месте собирались писатели, было сложно (сколько же здесь литераторов на три тысячи населения?). По крайней мере, я не видела в этом кафе ничего особенного, за исключением пары музыкальных выступлений каких–то неизвестных групп: парни били по струнам гитар и что–то пели в основном на английском, рассчитывая на слушателей–иностранцев, отдыхающих здесь. Собственно, меня привлекло не название и не жажда общения с мастерами пера, а простая, сермяжная потребность выжить, то есть меня там покормили нормальной едой. Распространенной пищей в городке была булка с мороженым, вернее, мороженое в булке – сицилийский кулинарный шедевр, и пицца. Ни то ни другое не входило в мой обычный рацион. Я попробовала, конечно, но в первом случае было приторно–сладко и жирно, во втором – не было сил и желания вгрызаться в корку чуть пригоревшего теста с чем–то намазанным сверху (в Питере пицца мне попадалась вполне съедобная). А поданная рыба в ресторане при отеле (он же был и единственным рестораном в этом городке) оказалась сожжена, правда наполовину, и девушка, которая мне принесла это, старалась соскоблить кусочки рыбы со шкурки, делая вид, что именно так и нужно подавать и именно так нужно готовить эту рыбу. Вообще–то, я была в курсе, что и как, потому что точно такую же ела на Крите и очень вкусно приготовленную. Но здесь этот случай отбил у меня желание к продолжению экспериментов на своем желудке за мои немалые деньги.