Это, конечно, дело вкуса, но хотелось бы как–то определиться хотя бы с понятием «человек» в этом мире, где теперь существует путаница в определении пола, потому что их набралось уже более двадцати трех.
Вот так проснешься однажды, посмотришь в зеркало и возопишь: «Кто я? Где я?» В этом смысле в России как–то проще со всем этим, включая толерантность. Вечный вопрос «Ты меня уважаешь?» расставляет по местам то, что требует долгого осознания и выбора из множества вариантов. У нас же в данном случае выбора просто не существует, отчего жить становится легче, как–то так…
Иногда мне кажется, что человечество идет по пути, требующего меньших затрат сил и энергии. Либо мир слишком постарел и устал, либо, напротив, впал в детство и полон инфантилизма до такой степени, что даже не старается казаться взрослым в своих действиях – спонтанных и порой опасных, толкающих нас к самому краю, за которым – пустота, исчезновение – ничто. Но этого словно не замечают, вроде все играют в какую–то игру, где конец игры ничего не меняет в глобальном смысле…
Глупость – это такой ум, – вспоминалась сказанная кем–то фраза. Но от понимания этого легче не стало, потому что неуверенность в завтрашнем дне заставляет нас обращаться только к дню сегодняшнему. Мы – однодневки. Мы – мотыльки, летающие вокруг большой лампы, называемой Солнцем. Всё становится одномоментным, выхваченным из глыбы времени, из вечности. Мгновение – это и есть теперь наше бессмертие. И какое тогда дело до других и до того, что они думают о тебе? Ты торопишься жить: убегаешь, уезжаешь, улетаешь…
На полу аэропорта Шарль де Голль лежала девушка, раскинув свои длинные волосы по ковровому покрытию, она спала, и люди обходили ее, стараясь не наступить на её кудри.
После этого меня уже не удивляло, что в городе можно сидеть просто на асфальте или есть бутерброд, положив его рядом с собой на скамейку, на которой неизвестно кто до этого сидел. Такое впечатление, что у них напрочь отсутствует чувство брезгливости.
Может сложиться впечатление, что мои заметки о Париже выхвачены из общего контекста, из жизни парижан. Да, я не была в высшем свете, не подъезжала на кадиллаке к самому дорогому ресторану в платье Haute Coutur, хотя предполагаю, что это всё тоже здесь существует. Но я говорю о вещах простых: о прохожих на улице, о тех, кто ездит в метро и ходит по городу, кто сидит в уличных кафе с бокалом вина или с чашечкой кофе. Кстати, обед во Франции начинается в 19.00, поэтому днем проблематично поесть, по крайней мере в том районе, где я снимала комнату, где все кафе открыты, а сидящие за столиками только пьют вино или кофе. Но это дело самих французов, я у них просто в гостях и не собираюсь учить тому, к чему привыкла в России, хотя поиски места, где меня могли бы покормить, в тот день успехом не увенчались. Правда, я отыскала какое–то сомнительное заведение, которое содержал человек восточной наружности. Посетителей в нем было мало, почти никого, не считая девчонки–подростка, смотрящей футбол по телевизору. Она жевала картофель фри: перед ней стояла тарелка, доверху наполненная этой едой, и какой–то соус в плошечке. Девочка брала руками картошку, макала её в этот соус и ела, целиком поглощенная тем, что творилось на экране телевизора. Не буду рассказывать о том, как мне не повезло с едой, об этом помнит мой желудок. Привычки, в том числе и пищевые, вещь довольно серьезная, просто нужно быть готовой ко всему. И если французы закатывают глаза при названии блюда, которое представляет из себя комок сырого фарша, вымоченного до этого в уксусе, то это совсем не то, о чем я мечтала, когда решила пообедать. Дело вкуса.
Я шла по кривым улочкам пригорода Парижа, а мне навстречу бежали школьницы лет десяти, одетые в одинаковую форму. Со стороны выглядело, что они слишком простенько одеты, поэтому это и привлекло мое внимание. Но к тротуару подъехала машина, за рулем которой сидела молодая женщина, она открыла дверь, и в нее впорхнули две девочки, видимо сестры, с небольшой разницей в возрасте. То есть это были не бедные дети, просто не настолько избалованы, как наши. Но в этом виноваты сами родители: есть у нас такая проблема – выпендриваться друг перед другом и даже детьми выпендриваются: кто круче одет и у кого телефон круче… Мне это не нравится, поэтому в данном случае принимаю сторону французов.
Как ни странно, но уже через несколько дней я начала думать о доме: о том, что по мне уже скучает мой рабочий стол, мои шкафы с книгами и мой, брошенный на кресле, плед… Но чаще всего мои мысли возвращались к Алисе. Что же все–таки явилось причиной её бегства почти из–под венца? Ведь намерение выйти замуж было не сиюминутным решением, они с Матвеем давно знали друг друга. Я видела их вместе на премьере в БДТ, когда они приезжали в Петербург. А бывали они в Питере довольно часто. Алису притягивал этот город. Некоторые, правда, говорят, что он притягивает всех сумасшедших. Ну, если считать таковыми наших великих писателей, то тогда всё сходится. Сама Алиса объясняла это тем, что Москва заставляет её двигаться по течению и всё время находиться в этом несущем её движении, потому что там нельзя останавливаться, иначе собьют или затопчут те, кто бежит быстрее. В воздухе витает дух конкуренции и борьбы за место под Солнцем. А в Петербурге тебя как будто никто не видит. Да и тебе не нужно, чтобы идущий мимо обязательно заметил именно твою особу, в Москве же быть заметным и замеченным нужными людьми – это способ выживания, потому что там слишком много тех, кто приехал туда, чтобы кем–то стать. В Питере каждый уже является кем–то, даже если он не зарабатывает таких денег, как в Москве. Главное, что он сам не теряет себя, как это случается с людьми в столице, просто они не сразу замечают происходящего с ними, из–за скорости собственной жизни. Человеку, живущему там, трудно объяснить это, он просто тебя не поймет, и по этой же причине Петербург для таких людей – музей, смотровая площадка, показ своих успехов, демонстрационный зал для собственных достижений, особенно если ты когда–то сбежал из этого города, как произошло с самой Алисой, хотя и не она делала выбор. Но для неё Питер не потерял того первородного значения, того духа, который в нем жив, как будто законсервированный, вопреки всем потрясениям и революциям. Это были её улицы, её Невский, её мосты, её шпиль Петропавловки.
И конечно, она уехала именно сюда, когда ушла от Матвея. Хотя можно было бы предположить, что именно здесь он станет её искать, если захочет найти. Но, зная Алису, я считала, что её поступок был не таким однозначным, как могло показаться с первого взгляда. Ведь никакие экономические, то есть, меркантильные, интересы не заставили бы её решиться на брак, а тем более отказаться от него, если бы её интересовала исключительно эта сторона и Матвей, как воплощение таких мечтаний.
Выросшая в семье ленинградских интеллигентов, засыпающая под звуки гитары, доносившиеся из кухни, где родители сидели со своими друзьями: разговаривали, курили, спорили на кажущиеся сейчас странные темы. Примечательно, что в тех разговорах не было ни слова о деньгах. Да, тогда они ещё жили в однокомнатной квартире. Это уже потом отец стал продвигаться по карьерной лестнице и, соответственно, увеличился достаток и метраж квартиры. Но забытый ныне романтизм, свойственный той эпохе, был посеян в ней и, несмотря на благоприятные условия явившихся вдруг торговых отношений, взошел в этой девочке, не вписываясь в окружающую среду обитания новых людей, в среду, отвергающую из себя таких недозревших до нового мира людей.
Она была недосягаемой величиной в этом усредненном пространстве, хотя никто и никогда не признал, а тем более не высказал бы вслух подобную мысль, так как такой человек считается скорее неудачником, витающим в облаках. Как этого не заметил Матвей, с его изворотливым умом и почти звериным чутьем на удачу?
– Она совсем не понимала меня, – говорил он теперь Ираде, то ли жалуясь, то ли оправдывая себя за то, что так быстро сменил партнершу. Да, Алиса была для него партнершей. Всё – как в бизнесе. И злился он на неё как на человека, сломавшего хорошо просчитанную схему и отлаженные партнерские отношения, – грубо говоря, она кинула его в тот момент, когда он целиком и полностью доверял ей. До этого Матвей считал, что Алиса предана ему, и это было для него самым главным. Отец учил его, что людей преданных нужно ценить и поощрять. Он так и сделал. Решил её поощрить: преподнести в подарок самого себя, понимая, как женщины, смотрящие на него оценивающим взглядом, мечтали выскочить замуж за такого мужчину. Одна Наталья чего стоила, да помани он её пальцем, побежала бы со всех ног к нему.
