И теперь, когда Майкл наполнил ее бокал содержимым кувшина, она уже приготовилась выпить его и побыстрее заесть чем-нибудь вкусным вроде ломтика ананаса из салата. Но, к ее удивлению, напиток оказался вполне приемлемым — сладковатым и похожим на сидр, только пах он не яблоками, а виноградом, так что выпила она его даже с некоторым удовольствием и не стала возражать, когда Майкл налил еще.

Может быть, именно выпитое вино помогло ей, когда бархатный занавес внезапно раздвинулся, не вздрогнуть и не представить себе сетку с летящими в нее объедками. Тем более что никакой сетки не было — на сцену вышел пожилой человек в мешковатых штанах, белой рубахе и жилетке и провозгласил:

— Мы начинаем. Давайте похлопаем участникам, подбодрим их. И — не забывайте про анкеты.

Да, с пивным рестораном это было не сравнить.

Уровень выступающих был не слишком высокий — Лорен прикинула, что если бы она участвовала, то оказалась бы по крайней мере в первой десятке — но принимали их всех доброжелательно. Когда одна из девушек забыла слова и, глядя на зал паническим взглядом, отчаянно покраснела, немолодой женский голос из зала подбодрил ее:

— Не тушуйся, милая, забыла этот куплет — пой следующий.

Увидела Лорен, неожиданно для себя, и знакомых — четвертым в списке конкурсантов оказался негритянский джаз, тот самый, который пытался выступить в пивном ресторане. Подавшись к Майклу, сказала шепотом:

— Честное слово, были бы у меня цветы — подарила бы сейчас ей, — кивнула на молоденькую чернокожую солистку, — за храбрость. Если бы меня так объедками закидали, я наверное, год бы к сцене и близко не подошла. А она — поет, и хорошо поет.

Пела девушка и в самом деле хорошо — немного подражала Элле Фитцджеральд, но это ее не портило. Да и парни выступали слаженно — чувствовалось, что ансамбль сыгрался; Лорен охотно присудила бы им первое место.

И, как оказалось, не только она. После того, как выступил последний конкурсант, между столиками пробежала официантка с корзинкой, предлагая складывать в нее анкеты. Еще десять минут, и — о чудо, — на сцену вышел тот же пожилой мужчина в жилетке и торжественно провозгласил:

— В сегодняшнем конкурсе победил джаз-ансамбль "Черные белки". Похлопаем им.

Она радостно взвизгнула — есть на свете справедливость, — и отчаянно захлопала, когда на сцену вышли чернокожие парни, встали рядком и поклонились, выдвинув вперед девушку. Та растерянно улыбалась дрожащими губами и часто моргала.

Лорен уже хотела крикнуть "Ты молодец", когда Майкл опустил ее с небес на землю:

— Ну так что — будем записываться?

— Чего?

— Записываться, говорю, будешь? Через две недели следующий конкурс, я деньги на всякий случай взял.

— А сколько нужно? — спросила она, в основном, чтобы выиграть время и придти в себя — его вопрос снова вызвал в памяти оголтелую толпу из пивного ресторана. Понятно, что тут не так, она это своими глазами видела, но…

— Двадцать пять долларов.

— Нет, ну ты что? — Лорен помотала головой. — Нам же через две недели за квартиру платить.

Сказала — и поняла, что лучше было этого не говорить. Нет, он не обругал ее, даже лицо вроде бы не изменилось, лишь в глазах плеснулось что-то похожее на смесь жалости с разочарованием.

— Ну — как хочешь… — пожал плечами и отвернулся к эстраде.

Все, чего она хотела бы в данный момент — это повернуть время вспять и сказать на его предложение: "Да, конечно, записывай"

Но дело было уже сделано, и настроение безвозвратно испорчено.

Увы, случившееся после конкурса имело далеко идущие последствия.

Майкл дулся на нее — иначе это не назовешь.

На следующее утро, когда Лорен вернулась со смены, он достал из бумажника и отдал ей пачку купюр.

— Семьдесят пять долларов. Пересчитай.

По-хорошему, не стоило их брать — она это понимала, но… Скоро надо было платить за квартиру, а ручаться, что он не просадит деньги на какую-нибудь малонужную чепуху, Лорен не могла. Так что пусть лучше побудут у нее.

Что, взяв эти злосчастные деньги, она совершила ошибку еще худшую, чем когда отказалась записываться на певческий конкурс, она поняла очень скоро…

Майкл почти не разговаривал с ней. Почти — это значит, что в их общении остались исключительно деловые вопросы и реплики типа: "Закрой окно", "Ты будешь есть эту слойку?" или "Я пошел с собакой".

Когда Лорен сказала, что заплатила за квартиру и теперь об этом можно не беспокоиться, он лишь с безразличным видом пожал плечами.

С утра он садился за машинку, и, возвращаясь со смены, Лорен еще из коридора слышала частый перестук клавишей. Как-то она осмелилась спросить, что он печатает — уж не заказали ли ему новую статью? Чуть поморщившись, Майкл проронил лишь одно слово — "Нет" — но таким тоном, что отпало всякое желание спрашивать что-либо еще.

Если он не печатал на машинке, то надолго уходил гулять с Чалмером (песику уже сняли швы и лубок, и он понемногу приучался снова ступать на больную лапку) и мог часами лежать на кровати, молча глядя в потолок.

Вроде он тут — и вроде и нет. И некому было даже пожаловаться, как ей не хватает разговоров с ним, его улыбки — хотя бы той невеселой усмешки, которая частенько скользила по его губам на стоянке.

На стоянке… Теперь это время она вспоминала с тоской — господи, как там было хорошо.

Возможно, они сделали ошибку, переехав в эту комнатенку. Майкл ни разу ни словом об этом не заикнулся, но Лорен чувствовала, что здесь ему нехорошо, некомфортно — как привыкшему к свободе животному в тесной клетке.

А тут еще миссис Йенсен…

При первой встрече она показалась Лорен на редкость неприятной особой. Но потом предложила им жилье (по сносной цене, и с собакой пустила) и ее на работу взяла, так что Лорен тогда даже мысленно поругала себя за неблагодарность.

Поначалу все было хорошо, не считая неудобных смен — но это уж, как говорится, "на новенького". Придирки начались недели через две. Именно придирки — несправедливые, дурацкие и высосанные из пальца; казалось, миссис Йенсен доставляет удовольствие с презрительной миной, называя Лорен не иначе как "э-ээ… милочка", выговаривать ей за стоящее не строго по центру стола блюдо со слойками (кто-то из посетителей сдвинул к себе поближе), за слишком яркий маникюр (не ярче, чем у других официанток), за недостаточно аккуратный бантик, которым был завязан на спине "форменный" клетчатый фартук или за то, что на кухне пролили соус — а Лорен ушла с работы, не убрав его (но его же пролили уже после ее ухода, и потом, простите, на это есть уборщица)

— Мымра на тебя за что-то глобально взъелась, — став свидетелем подобной выволочки, заявила Энни. — Тут и к гадалке не ходи.

Лорен и сама это понимала, но что было делать? Объяснять что-либо — бесполезно; миссис Йенсен, оттопырив губу, перебивала: "Разумеется — вечно у вас отговорки. Никто — ну никто работать не хочет". Огрызнуться? А если датчанка в ответ ее уволит?

Поэтому она старалась не попадаться хозяйке на глаза, а если все-таки не удавалось — молча, опустив глаза, терпела выволочку, считая про себя в уме "И — один, и — два, и — три…" (Один раз дошло до двухсот семидесяти трех.) Когда миссис Йенсен замолкала, тихим и ровным голосом спрашивала:

— Я могу идти?

— Да, идите — работайте, — отвечала датчанка, и все заканчивалось… до следующего раза.

И главное, даже Майклу пожаловаться, душу облегчить было нельзя. Во-первых, потому что он мог пойти к миссис Йенсен — с него станется, — а во-вторых, невозможно жаловаться на что-то человеку, который дуется на тебя и не хочет разговаривать.

Дуется — но за что? За то, что она не захотела прямо вот сейчас записаться на конкурс? Но ведь это, в конце концов, ее дело, и она вовсе не отказалась насовсем, а просто решила сделать это немного попозже — а пока что действительно надо было прежде всего заплатить за квартиру.