А заодно заметим, что в православии никто не считается непогрешимым, но вера не умирает.

Именно на этом пункте, касающемся божественности Христа (и на некоторых других) традиционалисты и интегристы вполне могли бы сосредоточить всю свою критику церкви и тех перемен, которые с ней произошли; а вовсе не на вопросе, использовать или нет латынь; поскольку именно с этим вопросом связаны гораздо более опасные перемены, протекающие не так заметно. Стоит, конечно, отметить и предпринятые под влиянием Иоанна-Павла II и Бенедикта XVI попытки заново защитить Христа как Бога, ставшего человеком, и как Спасителя. И все же, насколько я могу отдать себе в этом отчет, у нас так и не появилось новых интерпретаций тайны нашего спасения. Примечательно, что в книжных магазинах можно найти лишь переиздания книг великих богословов прошлого века: Карла Ранера, Анри де Любака, Ганса Урса фон Бальтазара, Ива Конгара, Луи Буйе… и, конечно, Ратцингера. И не я один это заметил. Недавно этот факт отметил и отец Анри-Жером Гажей в статье, озаглавленной «Куда делись великие богословы?»52 Автор статьи задается вопросом, почему эти великие богословы не оставили последователей, и приводит свои соображения по этому поводу. Вероятнее всего, что следующее за ними поколение богословов уже не чувствует себя свободными. Кристиан Соррель приходит к такому же заключению, сопоставив целый ряд авторитетных высказываний по этому вопросу, он приводит слова Жозефа Доре, Пьера Валлэна, доминиканца Люка-Фомы Сомма. Все они признают это «молчание», этот «откат», это «увядание» франкоязычного богословия, и даже пишут о том, что ситуация вызывает у них тревогу. И Кристиан Соррель, анализируя причины этого феномена, вычленяет главнейшую из причин: отсутствие свободы53. Что касается меня лично, то я давно уже это чувствую, но издалека, поскольку никакой официальной должности в церкви не занимаю. Но вот что недавно отметил почетный епископ Пуатье Альбер Руэ: «Я признаю, что слово как будто подморозили. Теперь любое вопрошание о положениях экзегезы или этики сразу кажется кощунственным. Уже не принято задаваться вопросами, и это жаль. При этом в церкви царит климат зловещей подозрительности. Институция ориентирована на римский централизм, опирающийся на целую сеть доносительства. Целые ответвления в ней заняты тем, что изобличают позицию того или иного епископа, составляют досье на такого-то и хранят компромат о таком-то. С появлением интернета такие издержки лишь усугубились»54.

Но у такой доктринальной бдительности было хотя бы одно преимущество: она пресекала публикации тех, кто постепенно разбазаривал самую суть веры под тем предлогом, будто бы они ее оживляют, а на самом деле лишь теряя ее окончательно. И это настоящая трагедия. Я могу лишь отнестись с уважением к их эволюции, часто болезненной, не разделяя их взглядов. Я привел конкретные примеры, как такая незаметная эволюция совершается постепенно с друзьями-священниками в своей книге «Бог и Сатана»55.

Большинство наших богословов и экзегетов уже больше не верят в то, что Бог воплотился в Иисусе Христе, поскольку их разум не может вместить эту тайну. Тайна, по определению, это нечто истинное, но бесконечно превосходящее границы нашего разума. Они же предпочитают строить системы, отдающие должное выдающейся исторической роли Христа, но системы рациональные. Их экзегеза евангельских текстов, как и интерпретация догматов, с самого начала оказывается за пределами христианской веры. Тут не место для исторического экскурса, как же произошла такая подмена. Мы бы нашли в нем великие имена немецких философов, их определяющее влияние на богословие Карла Барта и на экзегезу Бультмана, и еще последние открытия в психологии. Но замена Аристотеля подобным коктейлем тоже не даст хороших результатов. До тех пор, пока Запад будет в своем богословском размышлении опираться на профанный анализ мира, он не сможет подойти к тайне Боговоплощения. Тогда как на Востоке подлинные богословы укоренены в мистике этой тайны.

Меня радует тут лишь то, что и эти авторы уже почти не звучат и уходят в забвение, но в этом вопросе я еще не совсем спокоен, потому что те, кого уже вовлекли в это направление мысли, не перестали мыслить. Они продолжат все тот же путь эволюции, все дальше уходя от веры, не осмеливаясь заикнуться об этом в церковной ограде. Они сойдутся в этом со светскими мыслителями, называющими себя христианами, не подозревая о том, что давно уже отбросили все самое существенное в вере, как уже упомянутый Фредерик Ленуар. Но в том же лагере окажутся и философы, как Андре Комт-Спонвиль56 или Люк Ферри57. По крайней мере, на сегодняшний день эта линия мысли берет верх над остальными. Отошлю вас в этом вопросе к терминологии отца де Мантьера. Он видит здесь не просто одно из многих направлений мысли среди других течений, хотя опасное и требующее разоблачения. Нет, он считает, что нынешние богословы, по крайней мере, большая часть их, полностью перевернули представление о вере и пришли к чему-то радикально новому. «И ведь почти никто и не заметил, до какой степени изменилась сама логика изложения христианской веры в течениях мысли ХХ века. Мы что, поменяли религию?»

И все же, не нужно мешать этим богословам думать и писать. Нужно просто предложить кое-что другое, другое богословие, сохранившее верность евангельской вере, но способное ответить на интеллектуальные и духовные запросы, присущие современному человеку. Но для этого нужен определенный климат, не лишенный свободы.

На самом деле, конечно, только неоконсерваторы и чувствуют себя полностью вправе публиковать свои мысли и труды. Они хотя бы сумели сохранить самую суть христианской веры. Могу только порадоваться этому и заверить их в своей признательности. Но, к сожалению, выражают они эту веру при помощи устаревших и переставших звучать объяснений. Они пытаются сгладить этот эффект некоторыми языковыми ухищрениями, но сама структура и система их мысли не изменилась, и вполне понятно, почему сегодня она вызывает отторжение. Речь идет о простом возврате, движении вспять. Они оказываются все в том же тупике, к вящей радости Св. Августина и Св. Фомы Аквинского. Как Сизиф, они снова и снова поднимают камень на все ту же гору, и камню не остается ничего другого, как опять оттуда упасть, рано или поздно.

Среди таких современных богословов-консерваторов, продолжающих печататься без опаски, мне хотелось бы обратить ваше внимание на статью отца-доминиканца М.-Д. Молинье, вошедшую в сборник, посвященный «Тайне зла». Он, без всяких сомнений, уверен в божественности Христа, но на 30 страницах своего текста об Искуплении он ни разу не называет Его «Спасителем» и ни разу не упоминает, что Он нас спас. К счастью, он не прибегает и к мысли о том, что Сын своими Страстями умилостивил гнев Отца за наши грехи. Он ярко и хорошо объясняет нам, что Христос не в буквальном смысле понес на Себе тяготы грешников, чувствующих себя отпавшими от Бога, но что Он прочувствовал это как бы взаимопроникновением, через «эмпатию», как сказали бы психологи: «Любовь, Красоту и Святость Бог испытывает, поскольку Он и есть Любовь, а ужас и несчастье отпадения от Любви… просто потому, что любовь делает друга своим alter ego и испытывает несчастье друга, как свое собственное… Бог и Христос испытывают этот ужас, как собственный, следуя тайне alter ego, и Они испытывают его даже сильнее, чем сам грешник». (И тут мы уже ушли далеко от Бога как «чистого действия» у Аристотеля и Фомы Аквинского).

И все же я не вижу здесь, каким «способом» эта эмпатия может спасти грешника, потому что идет она от грешников ко Христу, а не наоборот. Во всей этой цепочке богословских рассуждений мы вообще не видим, чем и как служение Христа, Его Страсти и смерть могут хоть что-то изменить в нас самих. Христос тут всегда воздействует только на Отца, как в старой схеме: «Искупительная благодать – это плод … смерти Христа». Т.е. опять именно смертью своей Христос добывает нам у Отца «искупительную благодать».