В сорок втором Иван Павлович Узорин еще был авторитетным босяком, видным вором, носил погоняло Бузор, потом ушел воевать в штрафные роты и в сорок пятом избыл срок, искупил своей и вражеской кровью, в звании старшего лейтенанта, с тремя боевыми орденами на груди. А в сорок шестом получил червонец за налет на кассу, вернулся «за колючку», сначала Нарым, потом Воркута. Там он вдруг понял, что его ни дня не воевавшие «братья», честные воры, с кем он кушал, с кем режим давил, заочно дали ему по ушам только за то, что он взялся Родину защищать на фронте, и они уже не братья ему, но господа, а его низвергли в простые мужики… Бузор с этим решением не согласился и на воров очень обиделся. И с радостью подключился помогать «хозяину» и «куму» выполнять решения Партии и Правительства по искоренению и перековке преступного мира, да так прытко взялся, что и товарищу Погодину в его пьесах не снилось. И уже под новой кликухой новые блатные законы править стал, воров ломать да ссучивать, куму жопу лизать… Бытовиков, «машек», политических фраеров из пятьдесят восьмой, «зверьков» из восточных республик и прочего черноземного быдла эти прогрессивные перемены в тюремной кастовой иерархии, понятное дело, не касались: их удел сидеть покорно и делать, что велят.
Конвойные даже и в церковные ворота заходить не стали, втолкнули – и снаружи засов заскрежетал. Утром откроют, тела уж у порога будут – «умерли от дизентерии», предварительно покромсав друг друга на бефстроганов. Левке Сахару, как самому образованному из воров, вспомнилась сцена в гоголевском «Вие», когда Хому провожают в ночную церковь, к ведьме в лапы.
Вошли, деваться некуда… Впереди Мазай, как самый старший, за ним двое в ряд – Колян Полковник и Ваня Примус, чуть сзади Левка Сахар. Старый вор Мазай вдруг унюхал и учуял непонятное сзади, но не косячное, а как бы даже наоборот…
– Мазай, держи… – Мазай принял из Ваниных рук холодное и неожиданное тяжелое… Ого! Пиковина…
– Сахар где-то добыл, – просипел Примус, предупреждая вопрос пахана. – Не порежься, остренная!…
– Уже. Добре, почудим напоследок. – Мазай поджал к ладони кровоточащий палец и сразу взбодрился: это предстоит веселая смерть, будет что о них бродягам вспоминать. Но Сахар-то каков шустрила! – Откуда пики надыбал, когда успел? Как пронес? Думать некогда. Непростой мальчишечка, но… Да что там – золотой пацан… Побольше бы о нем узнать, да уж не придется…
– Эй, мужланы! Чего стоитя, хлебалом щелкаетя? Все здеся уже протусовались по мастям, теперя ваш черед. К окну идитя, не заставляйте людей ждать.
– А кто тут люди-то, – гаркнул Колян Полковник, – в темноте и не видать? Может тут и не люди вовсе, а мумии епипетские в лаптях бярезовых…
– Сюда, сюда, молодые люди, к свету, тут как раз все отлично видно, кто в лаптях, кто в сапогах. – Воры тесной группкой – сквозь распахнувшуюся толпу – двинулись на голос. Пиковины в рукавах: махнуть и вымахнуть – секундное дело, но надо осмотреться, да хотя бы взглядом обменяться, чтобы всем вместе, дружно…
Спиной к окну, в настоящем, невесть где добытом кресле, целехоньком, даже красная обивка местами сохранилась, сытой глыбой восседал плечистый мужичина лет тридцати пяти-сорока: в правом окороке меж волосатых пальцев немецкий штык-нож плещется, с орлиной головой на венце рукоятки, по колену плашмя жадно постукивает, в левом кулачище настоящая беломорина дымится (только что для пущего форсу извлеченная и закуренная) – сам Иван-Царевич, бывший Бузор, а нынче, по-воровски если – Ванька-Крыса. За ним и сбоку – полукольцо из сук, с ножами и ломами, и вокруг всех, вдоль стен, – еще одно большое, из притихших мужиков, непричастных, но жадных до кровавой потехи зрителей…
– Четверо. Жаль, маловато вас. Время дорого, в партизанов играть некогда. Или жив, или жил, в зависимости от заслуг и уровня самосознания, кто кем объявится. Воров – я в упор такой масти не знаю, мужиков и фраеров на этапе уже более, чем достаточно, а вот чуханов и «машек» нехватка… Надо восполнять. Твоя мазайская морда мелькалась мне где-то, остальные нет. Масть??? – Вот он, последний и решающий миг, отделяющий зерна от плевел, жизнь от смерти, душу от тела… Сигнал должен был пойти от пахана, и Мазай не смолчал, не стушевался:
– Масть – самая сласть: девок нежим, а сук на ленты режем!!! Ха-х! – Шаркнул рукой Мазай – и кишки вон из ближайшего зека полезли. Тот ломик бросил, руками за брюхо – да уж не заштопаешь, это такая смерть тебе пришла, ссученный…
И понеслась кровавая вечеря в четыре воровских ножа, да в три десятка сучьих. Конечно, сук было много и все вроде как держали оружие наперевес, но никто и близко не ждал, что воры окажутся при пиковинах и первыми в атаку ринутся, да и тесно сукам было, мешали друг дружке. Головой вперед вынырнул из за спин корешей Лева Сахар, кувыркнулся в прыжке по-особенному – и вот он уже возле Ваньки-Крысы, а тот и встать не успел: ж-жик его пиковиной наотмашь – Иван-Царевич и клюнулся покорной головой в левое плечо, а из настежь растворенной шеи, как из накренившейся чернильницы, на правое плечо тяжелыми волнами кровища повалила… Сахар развернулся – следущего бы резать – но споткнулся о бузоровы судороги и под ноги сукам – шмяк!…
Вдвоем уцелели – Сахар и Колян Полковник, а двух воров Иванов – Мазая, да Примуса – суки погасили начисто и скоро, ножами и ломами. Сорок лет Мазай прожил, да четверть века Ваня Примус – земля им пухом, приняли смерть в кровавой драке и могил от них не осталось. И Коляну бы с Левой, конечно же, не устоять, но поднялся крик до небес – люди ведь не умеют молча воевать, или тихо на кровь смотреть, а конвойные – опытный народ, чуют – не гладко дело катится, на сей раз – по иному, чем Узорин обещал… Кинулись внутрь, развернулись в боевой порядок, как учили, очередь поверх голов… и чуть пониже – безотказно действует даже на самых буйных…
Велено лежать – все и легли, кто где стоял и валялся, живые с мертвыми в обнимку…
Чьи пиковины? Кто? Откуда взяты?… Коляна и Леву перевязали – и в карцер, трупы – в санчасть, ножи и пики – в вещдоки, зеков на допросы, стукачей к куму. Четыре пиковины – откудова такие? Сроду роду не было подобных в тутошных лагерях?
Смекай, опер, чеши репу, все одно следов не найдешь…
Коляну ляжку проткнули, у Левы длиннющий синяк поперек спины…
В моем «трюме», естественное дело, камни в углу не плотно сидели, я ночью камешки вынул, по три пуда каждый, и отвалил от «хозяина», не дожидаясь допросов и переследствия, а Колян в своем остался, но и из него они немного выжали, а точнее – совсем ничего, парень – что надо был, упорный и духарной. Уцелел тогда Коля и себя не уронил, я его в конце пятидесятых встретил мельком в Сыктывкаре, обнялись бы, да в наручниках оба…
Говорят, в столичном музее МВД до сих пор хранятся пиковины моей выделки: легированная сталь лучших пород, отменного литья, моей пятнадцатикратной перековки, и хотя и зовутся пиковины – а заточены с двух сторон, в стиле кэн цуруги; и узоры самой стали, и линии закалок с фокусами, фигурные, на самурайских мечах такие делали… Да я, бывало, и сам полноценные клинки ваял, мастерство перенимая у древнего мастера Огара Санемори (вернее сказать – он у меня перенимал и чуть было не превзошел!). Лэйбла только на хвостовиках не хватало, но оно и правильно, зачем лишний раз смущать человечество загадками?
Что меня толкнуло в войну мастей, которую потом с легкой руки Варлама Шаламова не совсем точно нарекли сучьей войной? Сам теперь не знаю, но сколько бы имен ни менял я тогда, а за «линию фронта» не заходил, другую масть не пробовал.
Это как на настоящей войне: что мне с того, кто там прав и виноват – Герцог какого-нибудь вшивого герцогства, или его мятежники-бароны: выбрал сторону – стало быть, держись выбранной и воюй до логического упора. Вроде бы и прикольно придумать такое развлечение: сначала за тех повоевать, потом к тем перекинуться, потом наоборот… Однако всю жизнь в мирах я этого стерегся; и без подобных фокусов полно поводов и соблазнов потерять в себе человеческое; взять хотя бы пол мужской-женский: в каком мире и кто бы мне помешал менять его, как мне вздумается? И то, и другое ведь человек? И там, и там есть свою плюсы и минусы: женщины лживы, но ветрены, мужчины простоваты, но потливы…
