Еще год – и в небе из мешанины звездных светлячков появились устойчивые созвездия со своими именами и эти имена им дал принц. И сами звезды… У меня и сейчас хранится звездный кадастр, в последней редакции насчитывающий более восьми тысяч поименованных звезд! А вдруг обнаружились странные звезды, общим священным числом пять, которые не пожелали принадлежать созвездиям, но скитались по небу согласно своим, непонятным человеческому разуму, законам. Он тогда еще не знал и не представлял, что такое планеты и орбиты, но обратил внимание на странности… О, я был в восхищении от тех невероятных лет и смертельно боялся разрушить, прервать, испортить разворачивающуюся предо мною дорогу к истине. Только четырежды за все тридцать с малым хвостиком лет отпрашивался я у него на войну, как бы в отпуск, чтобы размять мышцы и просто для развлечения, и каждый раз менее, чем на полгода, и все четыре раза честно возвращался в нашу обсерваторию, к фолиантам, зрительным трубкам, картам звездного неба, расчерченным искуснейшими художниками дворца под его, принца, неусыпным оком.

Ни сном, ни духом, ни намеком не подвигал я принца Гилуза к той тропе, что я считал правильною, о, нет! Но я помогал ему в том, что составляло для него главную радость и смысл жизни, чему не мешала моя щепетильность: подсказал ему, как лучше ухаживать за линзами в примитивном телескопе, когда он сумел изобрести его (или почти изобрести, усовершенствовав придуманные до него очки), как математически грамотнее разграфить таблицы для простейших эфемерид. Гений – это большой и необычный склад ума. Вот он был гений, и за тридцать лет жизни на башне и возле нее он сумел пробежать путь, который под стать был бы целой плеяде гениев земных, живущих не вдруг, не в одно время, а в течение столетий, передающих друг другу по эстафете факел накопленных истин. Принц так и не стал никогда халифом и умер сорока пяти неполных лет… С собой я взял только первые два тома «ночных дневников» из семидесяти, повествующих о первом годе наблюдений, да звездный кадастр, да карту звездного неба, на которую ушло четыре телячьих шкуры. Остальное я сжег собственноручно, том за томом, свиток за свитком (том – на самом деле это связка из двунадесяти пергаментных свитков большого стандарта), год за годом. Иначе бы их без меня сожгли, порвали бы, или как-нибудь иначе надругались здравомыслящие растения – людишки-наследники. Ведь и Медный Всадник – с точки зрения голубя – простой унитаз…

Принц мой при жизни слыл слегка поврежденным в рассудке и это помогало мне удерживать придворную гопоту от интриг в его адрес, ибо никто не боялся его, не видел в нем соперника и врага, и мне оставалось только приглядывать, чтобы никто не почуял в нем легкую для себя добычу.

А не отдохнуть ли мне после сытного ужина? – Мой разум мне изменяет с моими мыслями, так что пора, пора, пора… На боковую. Я люблю видеть сны. Мне под силу помнить их все, и я волен воплотить любой – в формате бытия, кинофильма, либо в виде подробного описания. Но чаще всего я просто засыпаю, просто просыпаюсь и просто вспоминаю обрывки…

– Хороших людей на земле больше, чем плохих, но плохие живут дольше и гораздо ближе.

– Ничего себе! А я как-то не замечала. Филечка, а мы куда едем? На Петроградскую?

– Что значит – куда? Только ведь на совещании постановили: на острова, к стадиону имени товарища Кирова, продолжить и завершить порученное нам дело.

– Нет, я просто спросила, я готова ехать куда скажешь. – Филарет, услышав столь смелое заявление, слегка скосил глаза в ее сторону, но даже и головы не повернул. И Светка тотчас смутилась, заметалась внутренне, испуганная его суровостью, стала заметать следы.

– Филечка, а Киров – это который во времена Хрущева?

– Гм… Пораньше. Хотя Хрущев – да, был во времена Кирова.

– Как это, я не поняла?

– Хрущева сняли с должности, под предлогом отправки на пенсию, в шестьдесят четвертом, а Кирова при помощи убийства на тридцать лет раньше. Зачем тебе это все?

– Ну, интересно. Они же нами правили столько лет.

– А-а… – Филарет – видно было, что задумался на миг – вдруг спросил:

– И сколько лет они нами правили, у, Света?

– Ой, я сейчас точно не помню… Пятьдесят? Нет, нет, вспомнила: пятьдесят пять?… Да?…

– Примерно. Было их время да прошло, одни только бюсты с памятниками от него остались. И кое-какие социальные привычки. А тебе сколько лет, я забыл? – Света отклонилась чуть вбок, чтобы в зеркальце над рулем увидеть глаза таксиста – прислушивается ли? – но тому, как истинному таксисту, было наплевать на разговоры пассажиров, он слушал передачу о футболе и следил за дорогой.

– Женщинам некрасиво задавать такие вопросы. Но тебе я по-честному отвечу: двадцать два. А тебе?

– Мне больше.

– Ясно, что больше, ну а все-таки? Тридцать есть?

– Светик, я не помню.

– Не помнишь?

– Не помню. От всего моего возраста остался только рассеянный склероз, да зависть к твоей юности. – Света недоверчиво хихикнула.

– Уж ты скажешь. Нет, ты очень даже вполне: стройный, красивый, мощненький такой, на старикашку и на больного не похож. И не толстый, самое главное. И гораздо младше… – Света запнулась и покраснела. – Ой, мамочки, как мне стареть не хочется, кто бы только знал!

– Ну так и не старей.

– Да я бы рада, но ведь так не бывает. Как представлю, что когда-нибудь мне будет двадцать пять… А потом и вообще тридцать! Кошмар! Мужчинам-то хорошо, они и в тридцать – считай что молодые… Почти.

– Что, боишься?

– Ужас как боюсь!

– Хм… Ладно, я подумаю. – Света не совсем поняла смысловой переход в словах Филарета, но с готовностью всполошилась:

– Что такое? Что, Филечка, я тебе мешаю думать, да? Извини, пожалуйста, я не хотела. Хочешь, я всю дорогу буду молчать как мышка?

– Ты очень хитрая мышка. Предложение помолчать весьма хорошее, но, во-первых, оно тебе не впору, а во-вторых, мы уже приехали. Узнаешь «кирпич»?

– Да, узнаю, да. А почему не впору?

– Потому что твой речевой аппарат не приспособлен к бездействию и говорлива ты как два футбольных комментатора. Выходи, а я пока расплачусь.

Такси отчалило, и Филарет со Светой чинным прогулочным шагом двинулись по проложенному намедни маршруту.

– По мороженому?

– Ни за что! Нет, нет, нет! Я боюсь располнеть.

– Понятно, тебе какое? – Все было как в прошлый раз: теплый и солнечный день, скудный ассортимент в тележке у мороженицы, запах свежей, не успевшей покрыться зноем и пылью зелени, роликовые конькобежцы, увлеченно рассекающие по асфальтовым дорожкам и полянам, только сейчас шли они вдвоем, а не втроем, Света и Филарет, и оба, похоже, были весьма довольны этим обстоятельством.

– Филечка, а нам нужно опять по сторонам глазеть и высматривать необычное, или иногда и на тебя можно взглянуть?

– Можно и на меня. Но умеренно. Елки… Времени – довольно близко к часу, но все еще не половина второго, а жаль. Я почему-то рассчитывал, что дорога займет куда больше времени, а сегодня и пробок не было, и почти все светофоры нам улыбались.

– А почему? Что должно быть в половину второго?

– Да, понимаешь… Я заранее договорился со смотрителем одной из мачт, как ты их называешь, на внутренний осмотр, но им ведомственные инструкции запрещают пускать внутрь посторонних людей, тем более, что сам он, смотритель, до понедельника выходной. Его же сменщик, который там сейчас сидит, футбольное поле от покражи сторожит, уходит сегодня рано, где-то в пределах четверти второго. Сталкиваться с ним не то чтобы фатально, однако… не желательно, ну, просто чтобы не объясняться, что где и почем, – так мне порекомендовал Виктор. Берем на все-про-все резервные четверть часа – и… Видишь, это ключ, который мне Виктор передал. Как это какой Виктор? Чем ты слушаешь, я же о нем и рассказываю: сторож, приятель мой. Именно этим ключом мы откроем дверь, и я осмотрю внутренности мачты: у нас с Велимиром есть данные, что именно в ней, где-то наверху, могут храниться интересующие нас документы. Понятно?