Нынче, особенно в так называемых развитых странах со встроенной демократией, жизнь течет иначе. Относительно благополучная действительность вокруг – удобная штука: и обитать легко, и бунтовать комфортно. А ты побунтуй у ацтеков, там поборись за права гражданские и иные… Иногда, в разгар какого-нибудь особо выдающегося торжества, мне хотелось сбросить личину и крикнуть им: «Дурики! Что же вы творите, а? Дети малые, до навахи дорвавшиеся! Разве налоги кровью собирают? Нет, она лишь издержки мытарских усилий, но не цель их… А воспроизводиться кто будет? Воспроизводство демографических ресурсов, сукины вы карлики, тем более расширенное воспроизводство – это вам не хухры-мухры! Зарезать человеко-единицу – это даже самому смуглому жрецу на полчаса не растянуть, а выносить да родить – полные девять месяцев надобны! Да пока еще в разум и дееспособность будущий налогоплательщик войдет! А где вы теперь страх возьмете – толпу в стойле держать? Пугать-то уже нечем, а скоро и некого будет! Подумали об этом, идиоты? Сами не способны – вспомните Ежова Николай Ивановича, загляните – чем это для него самого закончилось?…» Да… Даже если бы и помнили они Ежова, что на полтысячи лет с гаком после них жил и творил совсем на другом конце Земли, не остановились бы: азарт, традиции, богобоязнь – к чему привыкли, туда и развивались. Это у них называлось: «собирать цветы». Плюс наркотизация повальная. Впрочем, остролистая кока – больше инковская культура, нежели ацтекская. Я их всех того, почти под корешок… Три тупиковые ветви, чего тут жалеть? Может быть, они думали пронять меня своими жертвами, что я заплачу вдруг и всех пожалею (не совсем уж всех, а тех только, у кого ножи рукоятками к себе)? Раз за разом я их вытравливал как клопов, от мала до велика, а новая поросль усваивала то же самое: молиться, жертвы приносить, храмы строить… Одни и те же бабочки с цветами. Что до ольмеков, что после… Что Майя, что ацтеки… Ни потехи с ними, ни сопереживания, ни радости, ни прогресса, ни перспектив. С иными я сам сладил, моментально и без посредников. Однова стукнула мне моча в голову: взревел я аки лев в пампасах или тот же вулкан в Помпеях – и нет уж с нами культуры майя. С инками я уже не был столь милостив, достали они меня хуже горькой редьки. Писарро получил от меня исчерпывающие инструкции, иначе сам бы лег на камень под жертвенный нож, да не по щадящему инковскому, а истинно ацтекскому обряду: я ему показал однажды, и он впечатлился навсегда и бестрепетно. Инки держались дольше всех и вырождались постепенно, через рабство и ассимиляцию. Они бы и сами загнили до полного вырождения, сами бы и храмы свои, и дворцы по камешку раскатали и под джунгли бы забили, в полное беспамятство, только на пару-тройку сотен лет позже, не будь на свете Азии и Европы. А так хоть – павлиньи перья в задницу и поют! И как поют! И памятники архитектуры классно сохранились. Я даже имею в виду не те, что раскопаны и загажены, но те, что пока втуне, целехонькие дремлют. Мне нравится изредка делать очумительные подарки отдельным настырным маньякам из ученого сословия, филологам всяким, археологам… Чтобы имели примеры перед глазами, завидовали черно-белыми завистями и клали свои очередные животы на алтари познания, которое абсолютно не нужно основному человеческому стаду… Не нужно, уж я-то знаю.

Я, бывало, выйду из тех дверей, что у меня в Эквадор открывались, да и побегу на юг, прямо вниз, почти по меридиану, по горной цепи, под нынешним названием Анды. Бегу себе, рот до ушей, сильный и счастливый, слуг меняю.

Горы. Вечные, равнодушные к погоде, к людским потугам собрать на их склонах каменную кучку, какой-нибудь очередной стольноград Куско. На долгую жизнь и память выстроить и поставить…

Воздух. Он так чист, хотя и скуп на кислород, что им дышишь и не можешь надышаться этой холодом обжигающей радостью, словно мертвую воду пьешь; и голова кругом, и начинаешь понимать вечность – не памятью, но как бы заново: предчувствием, предвкушением…

Небо. Синий детский надувной шарик, вид изнутри, с естественной подсветкой. Просторы, небесные и земные, там и сейчас точно такие же, и иногда мне кажется, что они надеются пережить меня.

Вздумалось передохнуть – замок тут как тут, уже человеками отстроен. Не замок, строго говоря, а очередная каменная кучка, культовое строение, с помощью которого инки осуществляли обратную связь с Кетцалькоатлем и Вицципуцли, или как их там… Хотя… Эти двое были ацтекские божества, но какая, собственно, разница, кроме культовой? Где храм – там и крыша над головой, и очаг, чтобы обогреться, отдохнуть возле него и приготовить поесть; и вообще они, человеки местные, до конца своего жалкого существования были мне очень обязаны. Впрочем человечину, в прямом понимании этого действа, я на том культурном слое в пищу не использовал. Других животных – да, ел.

– Боливар!

– Да, мой господин.

– Изменчивые Воды поставь. Что-то пробило меня сегодня, друг Боливар, на воспоминания о древних темных «пралатиносах». И хотя эти древние пели, играли и плясали вовсе не так, абсолютно не похоже, не под эти осовремененные онемеченные аккорды-парафразы, но уж больно хороша музыка, напоминает мне те горы, воздух, снега и солнце. Ну, надеюсь, ты понимаешь меня, сделай звук на размер души.

Поесть, что ли? Пожалуй. Светка, жизнь ее и здоровье – под надежной защитой, все дела за день сделаны, джинны тоже при обязанностях… Один я разленился, словно свинтус и развлекаю себя разноцветной водицею с сахаром. Баролон!

– Да, мой господин.

– Опять – господин! Ни фига себе! Бруталин!

– Я здесь, сагиб.

– Это что, для тебя я сагиб, а для твоего войска – «мой господин»?

– Да, сагиб. Если вы не пожелаете иного.

– Субординация на марше, называется. Пока не пожелаю. Ибо сказано: плох тот генерал, который то и дело лезет в унтер-офицеры. Ну тогда и Боливар пусть как все. Кыш.

– Баролон!

– Да, мой господин.

– Ролики подготовь. Прокачусь я в Пустой Питер, за доќументами. Нашел я их сегодня.

– Бергамот!

– Да, мой господин.

– Будешь звать меня… сударь. Да будет так! Бруталину, старшему среди вас – «сагиб». Тебе, поскольку лучшую и большую часть своей жизни я провожу здесь, на кухне и пользуюсь плодами твоего поварского искусства – «сударь». Остальным – на выбор и по ситуации: «господин», либо «мой господин», включая Боливара. Бергамот!

– Да, сударь.

– Пожрать. Чур, сегодня ты готовишь и сервируешь. Это не из лени, а разнообразия для. Не из лени! Изобрети, пожалуйста, шашлычок из баранины. Подашь на шампуре. Порция мяса – чтобы готового уже, на выходе – граммов шестьсот, не больше. Но зелени не жалей, не жалей, мой славный Бергамот: лучок, петрушечка, обязательно укроп. Впрочем, что я тебя учу? Чтобы мне понравилось, короче. Молока кружечку, двухпроцентного. Хлеб черный, свежей выпечки. Нет, белый. Салат с крабами. Веточку винограду. Розовый, граммов триста. Что-то пробило меня, оголодал после посещения пункта общественного питания. Да разве там могут как мой Бергамот? Да надорвутся. Подавай, подавай, а то бежать далеко, и пока съем… Картошечки бы, вареной обжаренной… В следующий раз, что за обжорство перед физическими нагрузками? В другой раз, Бергамот. Сегодня без картошки.

– Да, сударь.

Еще когда сек нас град с ураганом, почуял я опять следок от нашего безвременно ушедшего Андрюши Ложкина, а вел тот след непосредственно на одну из стадионных мачт с прожекторами, на которые Света обратила внимание еще на Васильевском, в первое утро нашей совместной работы… Нет! Никаких предвкушений и заглядываний в будущие подарки. Только шашлык и желудочные соки. Догадается ли Бергамот о молодых крепеньких грунтовеньких помидорчиках, припорошенных мелко порезанным репчатым уже луком, в дополнение к лучку зеленому, что на отдельной тарелочке?… Обязательно догадается… и догадался уже. Еще бы! Ведь даже я, почти безо всяких джинновых фиглей-миглей, одним лишь человечьим разумом допер, что там может лежать на прожекторной мачте-башне. Папка с документами! Но… Это всего лишь мои предположения и я – предварительно пообедав – побегу в Пустой Питер на роликовых коньках (так дольше, чем на мотоцикле или на крыльях, но интереснее), проверять свою теорию! Ура, товарищи.