И бесполезной бабочкой, случайно попавшей в ловушку, билась в тесной сети одна любовь, для которой в этой бескрайней ночи не нашлось даже самого маленького места.
========== Бонус. Летний день ==========
Смотреть на неё спящую было приятно, немного волнительно, немного стыдно. Будто подглядываешь за чужим секретом, за тайной, скрытой от чужих глаз. Кейн наблюдал, как между приоткрытыми губами поблескивают перламутром зубы, как подрагивают пушистые ресницы, как забавно, будто понарошку, хмурятся темные брови, и казалось ему, что только в эти минуты видел он настоящую Лорну, нагую и чистую, ещё не научившуюся плести старую женскую паутину, в которой так просто и так сладко увязнуть. Но блеснуло синим из-под опущенных ресниц, дрогнули в милой улыбке губы, и Кейн улыбнулся в ответ:
— Утро доброе, красавица.
— Кейн…
Легла на шею прохладная ладошка, потянула несильно, и Кейн послушно поддался, коснулся поцелуем припухших спросонья губ.
И вправду, чем плохо так просыпаться? И не все ли равно, каким ветром занесло в его постель эту милую пташку? А ведь она ему на шею не вешалась, не заглядывала в глаза с телячьей томностью, не касалась грудью или коленом, будто случайно. Он сам выбрал её, молодую и хорошенькую, острую на язык, улыбчивую. Решил, что бойкая девчонка сумеет отвлечь его от ядовитых мыслей, от желаний, что хуже болезни, а когда придёт им время расстаться, отпустит легко, слез не прольёт, утешится с одним из этих мальчишек, что крутятся возле неё, да хвосты распускают, точно глухари по весне. Выбрал подходящий момент, на празднике Огневорота подсел к ней, сказал приятное, позвал на танец. Вот так, очень просто.
С ней все оказалось очень просто: кружить её в быстром танце, невесомую в сильных руках, целовать румяные щёки и ласковые губы, привести в свою тесную комнату, уложить на смятые простыни. Весёлая пташка оказалась девственницей. Это удивило и озадачило Кейна. Но Лорна не сделала жертвы из их первой совместной ночи и, надо же, не потребовала платы, ни в какой форме. И это удивило Кейна ещё больше.
Дальше — ещё занятнее. На первый подарок — пустяк, серебряные серёжки с бирюзой — белошвейка ответила своим. Рубашка тончайшего полотна с искусной вышивкой по вороту, роскошная вещь, каких и у Родрика немного, пришлась как раз впору. Лорна радовалась и разглаживала ладошками ей одной заметные складки, а от её рук через тонкий батист расходилось тепло, будто солнечные лучи трогали кожу. Вот тогда и случилось с Кейном чудное, давно забытое — мягкий и сладкий толчок в сердце, радостное и волнительное замирание. С тех пор так и завелось: стоило ему увидеть в малом холле белокурую головку, склоненную над шитьём, услышать во дворе знакомый голос, а подчас даже подумать о ней, вспомнить гладкую кожу под ладонями или влажные нежные губы, его сердце вскидывалось, будто очнувшись ото сна. А на того, чужого, смог он вдруг смотреть спокойно, будто развеялся магический приворот, и стали видны темные круги под глазами, тонкая складка у губ, грусть, спрятанная на самом дне синего взора. Видимо, несладко живётся ему, залюбленному, заласканному. Чужому. И больше не хотелось сжать тонкое тело по-медвежьи, до хруста, да утащить подальше ото всех, чтоб только его, чтоб больше ни с кем, никогда…
Уезжал в Равенсрох и не знал, вернётся ли. Целая крепость врагов, давних, заклятых. Каждый ребёнок, женщина и старик там, за перевалом, знал Кейна как убийцу отца, брата, мужа. А про логосских воинов и говорить нечего. Кто-то из них первым бросит ему вызов, а кто похитрее так допечет, что Кейн и сам не выдержит, в глотку вцепится, ведь и в нем ненависти немерено. Это всякий знал. А вот чего не знал никто, так это то, что на Змеином пропустил он удар, по-глупому, случайно. Хороший доспех остановил клинок, даже и пореза не осталось, разве что синяк, но что-то все же сломалось в правом плече, и теперь руки толком не поднять, не повернуть. В нормальной жизни незаметно, а вот боец из него теперь никакой. Но этого знать необязательно даже своим, а уж врагам и подавно.
Уезжал в Равенсрох, как на войну. На Родрика сильно злился: как ни крути, а продал он его, променял брата и боевого товарища на любовника, своего — на эала. С этой злости и Лорне сказал строго: «Не жди. Найди себе кого помоложе». Та ударила его кулачком в грудь, да так крепко, даже удивительно. Ответила в тон: «Ты мне не указ. Хочу ждать и буду. До самых Зимних Пределов, да и там не забуду». Той ночью так любили они друг друга, что наутро Кейн чуть в седло поднялся. Блаженная слабость прогнала злость. Ну, подумаешь, не вернётся он из Равенсроха, большое дело. До сорока дожил почти. Это немногим дано.
Вернулся. Трусом, побитым псом приполз в Гнездо, живого места не было на нем. Лорна встретила его, как жена, в бане парила, откармливала, выхаживала. И Кейн понял, что привязался к ней по-другому. Как к человеку родному и важному. И теперь, если придётся им расстаться, ему будет больнее, ему слезы лить придётся, не ей…
…Поцеловал сначала осторожно, едва лаская губами теплый приоткрытый рот, потом сильнее, раздвигая языком податливые губы, прикусывая, кожей чувствуя её тихие вздохи. Приласкал поцелуями белую шею, тонкие ключицы, втянул губами розовый сосок, подразнил языком. Улегся между покорно раздвинутыми коленями, не отрывая глаз от милого лица, коснулся влажного и тёплого. В этом было особенное удовольствие: следить, как дрожат опущенные ресницы, как быстрые тени то ли боли, то ли страсти пробегают по её лицу, как сжимаются в кулаки руки, комкая простыню, как белый зубик прикусывает пухлую губку, чтобы не дать сорваться крику, как этот крик все же вырывается откуда-то из горла, из груди, как бьется в быстрых мелких судорогах отзывчивое на ласку тело и там, в горячей и мягкой глубине, что-то сжимается, сильно и ритмично. А тогда уже можно и себе дать волю. И словно снова двадцать, и сил немерено, и желание такое, что того и гляди на части порвёт…
Обессиленный, он перекатился на спину, перевёл дыхание. Она устроилась рядом, поместилась под руку, как обычно, улеглась щекой на грудь, и шерсть ей нипочем, даже, говорит, нравится. А потом вдруг вздохнула, села, потянула на себя простыню, прикрывая грудь. И так взглянула, что стало Кейну тревожно.
— Кейн… — и замолчала. Он не перебивал, ждал, в недоброй тишине собираясь, как для удара. И снова:
— Кейн… Сказать тебе что-то хочу. Только ты выслушай меня сначала.
«Ну вот, накаркал, старый дурак. Говорят же: черные мысли, как чёрная оспа. Только стоило подумать о расставании — и вот оно. Ну, говори же. Скажи: “Мне люб другой”. Какой-нибудь мальчишка, покойного Ренольда друг…»
Кейн вдруг понял: Лорна его боится. Этот блеск в глазах, прижатая к груди простыня, голос будто чужой — это все от страха. Сказал как можно мягче:
— Говори, ласточка, не бойся. Ты мне любое можешь сказать без страха.
Перевела дыхание, сглотнула, наконец, заговорила быстро, скороговоркой:
— У меня будет ребёнок. У нас с тобой то есть. Это точно, я сначала думала — показалось, так бывает, но теперь уж точно. Почти три месяца, значит, волей Света, родится как раз на праздник Негасимого Света, это хорошее время, пока чуть подрастёт, уже и весна настанет…
Кейн оглядел её тело, никак не изменившееся, даже, кажется, похудевшее. Сказанное его ласточкой разуму не поддавалось. Силы Света, она сама ещё ребёнок. Перебил взволнованную речь:
— Лорна, вот что мы должны сделать…
А она вдруг спрыгнула с кровати, даже бояться забыла.
— Нет! Не заставишь! Попросишь — откажу, прикажешь — сбегу! У меня родственники в Баркле, я повсюду работу найду. И себя прокормлю, и маленького. Нет и нет, я все решила, ребёнок будет, хочешь ты его или нет!
И сам не заметил, как оказался рядом, как сгрёб в охапку глупую девчонку, прижал к груди. Наконец-то и слова правильные нашлись:
— Да кто ж тебе сказал, что я не хочу? Глупая ты пташка, сама себе придумала, сама и напугалась. Я уж и не ждал такого, счастья такого. Ведь это разве не чудо?
