Исследователи творчества Дж. Келмана отмечают, что топография города воспроизводится в прозе писателя с детальной точностью, она реальна и узнаваема (например, путь ослепшего Сэмми из полицейского участка домой в романе «До чего же все оно запоздало» описан с точностью до каждого поворота и фонарного столба). Но, что не менее важно, его герои привязаны к Глазго и ощущают эмоциональную связь с городом:
How d’you fancy a potted history of this grey but gold city, a once mighty bastion of the Imperial Mejisteth son a centre of Worldly Enterprise. The auld man can tell you all about it. Into the libraries you shall go. And he’ll dig out the stuf,f the real mccoybut son the real mccoy, then the art galleries and museums son the palacies of the people, the subways and the graveyards and the fucking necropolies, the football parks then the barrows on Sunday morning you’ll be digging out the old books and clothes and that… [Kelman, 1984, p. 90].
Вторая литературная традиция, реализующаяся в прозе Дж. Келмана, – его связь с исканиями авторов так называемого второго шотландского Возрождения – проявляется прежде всего в его отношении к языку. Напомним, что литературные деятели «нового Возрождения» первой половины XX в. выступили с лозунгом No Traditions – Precedences, «что означало отказ от свободного сочетания английского литературного языка с элементами скотс, предприняли попытку возродить шотландский язык путем синтеза скотс (отбиралась лексика из разных диалектов, а также из этимологического словаря шотландского языка Дж. Джемисона), оживления архаичной лексики… а также непосредственного обращения к гэльскому языку» [Бубенникова, с. 13].
Дж. Келман не просто избегает использования нормативного британского английского, который он в многочисленных интервью и статьях провозглашает языком‐колонизатором, – в своих произведениях он уходит от него и лишь в редких случаях вводит реплики отдельных персонажей, как правило, представителей власти, на стандартном английском, сопоставляя его с языком персонажей и подчас добиваясь комического эффекта. Черта, которая бросается в глаза каждому читателю прозы Дж. Келмана, – в опиющая, вызывающая неграмотность повествования (то есть свобода от принятой литературной нормы), его сниженный регистр, а также обилие нецензурных элементов, которые постоянно используются по крайней мере в двух функциях: как слова‐заместители и как выразители эмоций. Очевидно, что это свойство текста способно отпугнуть многих читателей. Анализируя один из отрывков прозы Дж. Келмана, Д. Бёнке пишет: «Он содержит… шесть “fucks” или его дериватов, два “cunts” и одно “bastard”, что, по стандартам Келмана (добавим: прежде всего по стандартам его героев.– О . С.), ниже среднего употребления. Для него эти слова не являются ни ругательствами, ни даже “плохим языком”. В действительности, заявляет он, не существует “плохого языка”. Если жизнь и проблемы обездоленных представляют такую же ценность, как жизнь любого другого человека, это же можно отнести к их языку» [Bohnke, p. 69]. Немаловажным свойством прозы Дж. Келмана является ее ритмичность, которая придает тексту характер устного повествования, что сближает творчество автора с устной народной традицией, столь ярко и сильно звучащей в шотландской литературе. Автор, безусловно, виртуозно владеет умением придавать повествованию разговорный характер не только за счет лексических средств, но и за счет создания особого ритма рассказа, многочисленных повторов, эмфатических восклицаний, сбалансированности предложений и абзацев.
Конечно, Дж. Келман – п исатель, творчество которого не может не вызывать споры, поскольку «кажется, что значительная часть его прозы – бессмысленное повторение “fuck” и “fucking”, а между ними – надоевшее “I did this”. И многие писатели, особенно “крутые” молодые, пытаются писать именно так – результат ужасен», – о тмечает К. Хьюитт [Hewitt]. Приведем ее мнение по поводу прозы Дж. Келмана подробнее, поскольку представляется, что ей удалось отметить важные особенности творчества писателя: «Келман не таков (как “крутая” молодежь.– О. С.). Его ранние работы, особенно “Кондуктор автобуса Хайнс”, дают очень яркое, детальное описание того, что значит жить в беспросветной бедности, выполнять отупляющую работу и погружаться в быт – и все же быть в состоянии жить внутренней жизнью. Повторы [в тексте] неизбежны: частично – чтобы передать ужасающую ограниченность жизни, частично – чтобы передать нескончаемую рутину, а частично – и это особенно важно – чтобы показать внутреннее стремление человека, его навязчивую идею, которая делает его личностью и позволяет ему избежать отупляющей рутины. Нечто подобное пытался [в своих произведениях] делать Лоуренс. То же сделал Беккет в пьесе “В ожидании Годо”…
Келман продолжает работать в этом направлении. Частично это связано с сознанием [его героев], частично – с ритмом повествования. Язык придает героям достоинство – с о всеми его мельчайшими деталями. И как‐то ты начинаешь мириться с присутствием “fucks”. В более поздних произведениях их стало меньше… И очень трудно для читателя, который не является носителем языка, понять, как он [автор] играет против стандартного английского» [Hewitt].
Д. Бёнке задается вопросом, как можно классифицировать язык Дж. Келмана, то есть является ли он шотландским языком или представляет собой местный вариант английского языка. Опираясь на лингвистическое исследование К. Макафи [Macafee] и проведя собственный анализ, он приходит к выводу, что «его язык представляет собой вариант шотландского языка», который в реальности сохранился в речи городских низов Глазго и его окрестностей и нашел выход в литературу в творчестве Дж. Келмана [Bohnke, p. 72]. Шотландский язык его прозы осложнен особенностями рабочих говоров, то есть с точки зрения лингвистики проза писателя отражает и использует не только и не столько диалект с определенной географической основой, но и социолект. Таким образом, языковой фактор прозы писателя смыкается с культурно‐социальным, язык, в котором каждый элемент несет ряд смыслов, становится проводником расширенного по сравнению с прозой других авторов спектра значений.
Яркой особенностью прозы Дж. Келмана, как ни парадоксально это может казаться, является то, что в ней присутствует теплота человеческих отношений, разрушающая ощущение тотальной безысходности, а также своеобразный юмор, основанный, как правило, на контрасте языковых и социокультурных норм, которые постоянно противопоставляются в прозе писателя (рабочие низы Глазго – английский средний класс). Писатель создает характеры своих героев, используя стереотипы, сложившиеся в английской литературе, формально сохраняя его атрибуты, но наполняя их новым содержанием. Вот как он оценивает современное положение:
Как можно узнать жителя Глазго в английской литературе? Он – следует помнить, что в английской литературе нет жительниц Глазго, просто нет женщин – п редставляет собой коренастого типа, который пользуется опасной бритвой, постоянно пьян и которого за всю жизнь не посещала ни одна мысль. Он бьет жену, лупит детей и дерется с соседом. И еще одна поразительная особенность: каждый житель Глазго рабочего происхождения, вообще каждый житель британской провинции, не умеет говорить! Удивительно! Каждый раз, когда он открывает рот, он произносит нечто совершенно невразумительное. Прекрасно! Язык этих людей – н ечто среднее между кодом семафора и азбукой Морзе; постоянные апострофы; страшная смесь плохого произношения и жуткой грамматики – совсем не похоже на речь английского (изредка шотландского, но без языковых вариаций) героя из высших классов, чьи речи на странице всегда отличаются правильностью, чистотой, точностью… А какая грамматика! Двоеточия и точки с запятыми! Прямо изо рта! Непостижимое владение языком. И для меня как для писателя самым интересным было то, что нарратив принадлежал им, и только им. Они его присвоили. Это то пространство, где существуют мысли и духовная культура. Никто за пределами этого социально‐культурного пространства не обладал духовной жизнью [The Importance of Glasgo, p. 82].