– Ничего про нее не знаю, – говорит учительница, потемнев лицом, – правда, ничего не знаю. Знаю лишь, что не любят ее тут, не любят, и боятся. Вроде, брат у нее был, да сгинул в войну. С той поры стала она нелюдима, хоть и так общительностью не отличалась. Никто к ней не ходит, и она никого не навещает.

– А про волка местного, что показать можете? – спрашиваю.

– Ничего, я в школе с детьми работаю, а волки уже по вашей части.

Обиженно говорит она и поворачивается ко мне спиной.

– А скажите-ка мне, гражданка, Юрасина, как это вас такую симпатичную и культурную женщину занесло сюда, в этот забытый Богом медвежий угол? – спрашиваю я своим самым строгим голосом, – вам бы не в местной школе, а в Москве, или же в Ленинграде детишек обучать. В театры, да на выставки знаменитых художников ходить. В парикмахерские, да к модисткам. Вы ведь, не местная? Из каких краев сюда пожаловали?

– Я сама. По зову сердца, в деревне и воздух чище и надбавки за сельскую местность, – лепечет, запинаясь, учительница, а у самой руки от страха дрожат.

– Хватит «арапа заправлять», – говорю я совсем строго, даже грозно, – хотите, я вам сам все про вас расскажу? Вы, Анна Ильинична, жена политзэка, или же член семьи врага народа, изобличенного нашими доблестными органами. Вот от этих самых органов и улизнули вы в эту глухомань. Сейчас угадаю, кто вам тут прописочку оформил. Никак, председатель местный Гавриленок приютил?! Кто ж бывшего партизана проверять-то станет?! Не за красивые глаза, конечно, старикан старался. Вы ему, полагаю, любовью своей заплатили. Так?

– Так, прав ты, старший лейтенант Сорокин! – отвечает Анна, а у самой страх куда-то делся.

Глаза горят, волосы она распустила, скинула с себя меховую безрукавку и осталась в одном тонюсеньком платьице.

– Собой за свободу свою заплатила, – говорит она тихо, а глаза так и сверкают, – муж мой, полковник Юрасин, как и ты, тоже в армии служил, да под ложный навет угодил. Расстреляли его, а я сбежала. Гавриленок приютил, в городе на вокзале с ним познакомилась. Сказал, что учительница ему нужна в школу сельскую. Я и поехала, тут все лучше, чем в лагере. Одно плохо, мужика стоящего рядом нет! – говорит она, а сама платье с себя, вжик! И сбрасывает прочь.

Я молчу, смотрю на нее и чувствую, как шалеть начинаю. Я таких женщин не видал никогда. Фигурка, как на станке выточена. Ноги, руки, груди, попа, все идеальное, без единого изъяна. Тело ее горит! Как домна, жаром пышет, а волосы колышутся, будто ветром их раздувает. А какой ветер-то в избе? Но это я уже потом понял. А тогда подался вперед и говорю:

– Держите себя в рамках, гражданка Юрасина, – строго сказать хочу, а голос куда-то делся, шепот, и тот почти неслышен.

Но она меня все ж таки услышала.

– А, как мне держаться-то, товарищ Сорокин? – спрашивает, – говорю ж вам, у меня и мужика-то толком последнее время не было. Гавриленок не в счет, старик он. А местных, коих война забрала, кои по домам с женами сидят.

И сама прыг ко мне. Не заметил, как и в койке ее узкой оказались. Только койка эта узкой быть вдруг перестала. Широкая сделалась, будто Военно-Грузинская дорога. Катались мы по ней и миловались, и ласкала она меня, как никто в жизни никогда больше не ласкал. Встать бы мне да бежать в тот самый миг, да куда там…

Вместе огнем гореть стали мы с ней, любили друг друга, как заведенные, словно кто-то силы наши стократ увеличил. Не помню толком, что было, будто провалился я в какой-то омут. Помню, откинулись мы на подушки мягкие и заснули в объятьях друг друга. Я, значит, и гражданка Юрасина.

Только проснулся я один. От ломоты страшной в спине проснулся, будто кто-то меня пилой двуручной по этой самой спине распиливал. Открыл я глаза и очумел малость. Лежу я на жестком чурбаке в какой-то заваленной всяким хламом избе. Грязь кругом, паутина, лохань старая, пополам треснутая, возле заколоченного досками оконца валяется. Стол весь мхом порос. Веревка полуистлевшая откуда-то с потолка свисает. Одним словом, картина разительно отличается от той, что была дома у учительницы Анны Ильиничны. И сама гражданка Юрасина куда-то подевалась. И что-то подсказывает мне, что не в школу на занятия она пошла, ох, не в школу. Стал я вспоминать гражданку Юрасину и вдруг вспомнил, что на левом локте у нее родимое пятно, поросшее черным жестким волосом, было. Голову круглую с маленькими длинными рожками напоминало по форме это самое пятно. Единственный изъян я у нее отыскал все же, но она сразу заметила это, и, фьють, другим бочком ко мне перевернулась. Вот шельма!

Встал я с лежанки, на которой в забытьи валялся, и на улицу побрел. Еле дверь на крыльцо отворил. Дверь разбухла от сырости вся, да и крыльца у домишки этого нет, так, доски гнилые одни от крыльца остались. Выбрался я кое-как из дома этого и по улочке зашагал. Только замечаю, что домик этот в отдалении от деревни Граличи стоит. Ну, да ничего, добрался я все-таки до ближайшей избушки. Вижу, во дворе девчонка среднего школьного возраста козу доит.

– Здравствуй, девочка, – говорю ей, – а скажи, милая, кто у вас в школе учительствует? Не Анна Ильинична Юрасина часом ли?

– Нет у нас никакой Анны Ильиничны, и не было никогда, – отвечает мне смышленая девчонка, – у нас Павел Потапович Лихогляд учителем. Так–то вот.

Признаться, не сильно я удивился такому ответу. Подозревать начал я Анну Ильиничну. И понял, что не совсем она гражданка Юрасова, а даже, можно сказать, что и не гражданка она никакая вовсе, а обычная ведьма, коих повидал я в своей жизни не так уж и мало.

«Ну, погоди, сука, – думаю, – будь я не я, если тебя не достану!». А сам размышляю, зачем эта паскуда мне встретилась? Наверняка, какую-нибудь свою цель преследовала, отвлечь меня от чего-то важного хотела. Не скрою, удалась ей эта ее затея. Но, об этом ниже…

Пошел я к сельсовету, а председатель Гариленок и еще один незнакомый мне пожилой мужичонка в пиджачке сами мне навстречу бегут

– Вот вы где, товарищ старший лейтенант! – кричит Гавриленок, – мы с учителем нашим Лихолядом вас с самого раннего утра ищем. И товарищи военные по вашу душу прибыли. Идите с нами быстрее, они у опушки лесной стоят.

– Что стряслось? – говорю, а сам понимаю уже, что что-то нехорошее случилось.

– Тело Петра Будько в лесу обнаружили, – поясняет учитель Лихогляд, прибывший с председателем, – его наши школьники нашли. Они рано утром за дровами в лес поехали, а он лежит, бедолага, на полянке…

– Ясно, – прерываю я Лихогляда и бегу в указанном ими направлении.

Возле леса испуганные ребятишки, которые обнаружили тело Будько и несколько бойцов из подразделения, где служил лейтенант. Военных возглавляет высокий жилистый капитан с угрюмым землистого цвета лицом.

– Капитан Зарайцев, сослуживец Петра Будько, – как бы нехотя, представляется он.

– Старший лейтенант Сорокин, – козыряю я.

– Проследуем в лес, – кивает мне головой Зарайцев, – мы вдвоем пойдем. Вы здесь ждите! – приказывает он своим бойцам.

Те, вытянувшись в струнку, козыряют. Видно, что своего командира боятся они очень и очень сильно.

Вдвоем с Зарайцевым мы идем по высокой спутавшейся макушками лесной траве. Тропки нет, ясно, что здесь почти не ходят. Видны лишь свежие колеи от телеги, на которой ездили по утру за дровами.

– Местные здесь дрова еще полгода назад заготовляли, – поясняет мне Зарайцев, – с тех пор тут никого не было…

Я молчу, иду за высоким капитаном, еле поспевая за его семимильными шагами. Шли мы с ним час с четвертью (я по часам своим «Командирским» засек), и вдруг перед нами открылась полянка. Аккуратненькая такая полянка, почти идеально круглой формы. В сторонке под высокими елями поленницы стоят, а рядом с ними что-то такое, напоминающее ложе, собранное из лапника… Я ближе подошел и увидел тело человека в полевой офицерской форме. Лейтенант Будько лежал на спине, умытый и причесанный. Лицо его было спокойным и умиротворенным, а грудь была закрыта чистой тряпицей. Казалось, что лейтенант просто отдыхает, если б не его сложенные по обычаю на груди руки. В руках вместо свечки была вставлена тонкая струганная палочка со следами крови.