Хоть и глупо это было, а спорить со стольником хотелось страшно, никаких сил не было слушать его наставления. А тот только пуще кипятился:
— Значит, до Кандара поедешь по грамоте, а уж потом — как велят! С собой возьмёшь двоих моих стражников! И не спорить! И никого из твоих варваров чтобы духу не было в Солнцеликой!
«Вот и все, — подумал Горан. — Вот и закончился безумный наш план. Я уеду, темные откроют портал. Хоть бы Оньшу с собой взяли, что ли…»
— И что же, господин мой стольник, ваши стражники будут коня мне седлать? Сапоги мои чистить, в харчевнях за столом прислуживать? Горшок за мной выносить?
— Они воины, а не слуги! — разгневался стольник уже по-настоящему. — Первый раз ты велишь им вынести твои нечистоты — наутро не проснёшься, и никакое колдовство тебе не поможет!
А Горан наоборот успокоился.
— Я непривередлив, стольник, могу и сам за собой ходить. Но что скажет тарнажский принц, когда увидит, как Высокий маг Ондовы сам себе сапоги чистит, коню гриву чешет? Ведь это позор, стольник. Лучше уж мне и вовсе не ехать, чем такое бесчестие терпеть.
— И не езжай! Мне спокойнее, да и тебе меньше искушения!
— Правильно, стольник! — волком ощерился Горан. — А грамоты шада на стенку повесим, уж больно красивы. И ленты на них, и письмена такие затейливые. А другого прока, как я погляжу, от них не предвидится.
Поспорили ещё, но уже без огня, больше из гордыни. Расстались друг другом недовольные. Стольник согласился на слугу, но только одного. Горан согласился взять с собой двоих ондовичских стражников и заранее знал, что Тамир выберет самых тупых и свирепых. Так и вернулся домой побитым псом. Сказал друзьям:
— Могу взять одного из вас, если получится под Оньшу заворожить. Только вот смысла в этом немного. Ведь вдвоём с тобой портала не откроем, Высокий?
— Нет, Горан, это темная магия, — ответил Ольгерд как-то уж больно легкомысленно. Как будто и не пришёл конец их красивому плану. — Я взялся бы тебя обучить, учитывая твои неординарные способности, но мы не располагаем нужным временем.
Горан закрыл лицо ладонями, замычал в тоске. Ольгерд положил ему на плечо легкую ладонь, сжал некрепко, тепло.
— Не стоит усложнять, мой свет. Возьми с собой Оньшу. А мы с Фродериком справимся, не волнуйся.
Ондовичи-охранники действительно оказались псами, Горана даже передернуло от отвращения. Перед ним было воплощение захватчика, оккупанта, мерзкой твари, что держала его в плену, что убила его жену и взяла в заложницы детей. От отвращения и гнева прерывалось дыхание. Один из ондовичей, приземистый и темнолицый, с длинными полуседыми косицами и корявым шрамом на скуле, был за главного. Горан невзлюбил его с первого взгляда. До намертво сцепленных челюстей, до темноты в глазах невзлюбил. Второй был помоложе, щеголял в одеждах светлой замши с удивительным количеством разноцветных бусинок, пёрышек и пушистых хвостиков. Этот держал себя ещё более надменно, но Горан не видел в нем ненависти, лишь желание казаться значительнее обидной своей должности, и оттого Горан на мальчишку не рассердился, а просто о нем позабыл. Да и о втором старался не думать. Это было легко. Другое из ума не шло.
На прощание Оньша устроил целый пир с вином и пирогами, с мёдом и молочным ягнёнком, запеченным с душистыми травами. Выпили за ужином немало, захмелели. Пошли истории, забавные, печальные, всякие разные. И больше всего другого хотелось сидеть вот так за столом да глядеть в глаза цвета вечернего неба и читать в них грусть, и волнение, и что-то другое, что словами не назовёшь.
— Мы поедем следом за тобой, Горан, — повторял Ольгерд. — Твой маршрут нам известен, мы нагоним тебя.
Оньша уже выводил лошадей во двор, когда тёмный поймал Горана в сенях, по-хозяйски закинул руки на плечи, прошептал в самые губы: «Увидимся в Кандаре». И стало Горану вдруг понятно, отчего не было в Авендаре женщины, способной устоять перед этим тёмным, да и мужчин немного таких находилось. Горьким вышел их поцелуй и ласковым, и трудно было оторваться от тёплых губ.
Об этом и думалось в дороге, вспоминались слова и жесты, взгляды и поцелуи. Вспоминался усталый маг, жадно припавший к чужой фляге, сказанное с тихим отчаянием обреченного: «Я готов провести остаток жизни в этих стенах», серьезное и решительное: «Мы с тобой связаны до смерти». И вдруг пришло запоздалое озарение: а ведь Ольгерд всегда вступался за него! Да, дразнил, насмехался, выводил из себя. Но помогал. Устроил во дворец, да и на поединке пощадил. А значит, и раньше, ещё до войны, Ольгерд выделял его, видел в нем… Кого? Не врага, это уж точно. А он ненавидел, так ненавидел, как может лишь человек, ослеплённый страстью. Ревностью. Желанием. А вслед за этим снова приходила ревность: таких поцелуев, какие дарил Ольгерд Ингемару, ему не досталось. Ему дарили нежность, тепло, чувственную и волнующую ласку. Но не страсть, не огонь, не жажду. Горану стало стыдно: его тёмного пять лет насиловали, избивали, пытали, морили голодом. Ему, видимо, никогда в жизни не захочется ничего, кроме этих полудетских, почти невинных поцелуев. Он никогда не позволит себя раздеть, никогда не даст прикоснуться к себе. Никогда не ляжет с ним в постель. И Горан будет последней тварью, если разрешит себе какие-то уговоры, если принудит его хоть словом, хоть жестом. Ведь это как плату требовать: дескать, я тебя из плена вызволил, жизнь тебе спас, значит, изволь мордой в подушку да коленки пошире… Стыдно-то как, силы Света!
Однажды, измученный постыдными мыслями и желанием, никогда не проходившим полностью, Горан поддался ласковым прикосновениям Оньши, его взглядам и значительным вздохам. В напряженной тишине маленькой спальни, чтоб не услышали за тонкой стенкой ондовичские псы, он вбивался в сильное и податливое тело, но через плотно сжатые веки совсем другое лицо видел перед собой и совсем другие губы целовал. Тогда он и понял, и решил. Век мага долог. Если силами Света удастся им уцелеть в грядущей войне, они с Ольгердом останутся друзьями, людьми близкими и друг другу дорогими. Постепенно забудутся годы неволи, заживут раны, невидимые глазу, а Горан будет рядом. И настанет такой день, когда его желание зажжет искру и в тёмном. Главное, ничего не испортить сейчас, когда все так хрупко между ними, так драгоценно и непрочно. Не ломиться вперёд тупым вепрем, не спугнуть чужое доверие грубым жестом или неосторожным словом. Он сможет быть терпеливым, сможет ждать, сколько понадобится. Так он решил и в ту же ночь почувствовал в Ольгерде что-то другое: обиду и усталость, горькую досаду и тоску. А потом — ничего. Его тёмный поднял щиты. Амулет из седых волос превратился в простую верёвку, уже порядком засаленную. Горан оглох и ослеп.
Ехали медленно, двигались на юг навстречу наступающей весне, зелёным проталинам и звонким ручейкам. Не спешили, обедали подолгу, на ночлег останавливались рано. Ондовичи пытались спорить, но Горан сразу сказал: «На ваши приказы мне плевать. Я не пёс охотничий, чтоб носиться по кочкам, задравши хвост и вывалив язык. Я — важный человек, мне по чину передвигаться по стране степенно». Стражники смирились, но возненавидели его хуже прежнего. Пришлось ему узнать, что все ронданцы слабаки и трусы и оттого войско Солнцеликой прошло сквозь эту страну, как нож через масло. Что лично он, в частности, держится в седле хуже, чем беременная баба. Что маги умеют только жрать и спать, и господин стольник скоро об этом узнает. Горан их шипение пропускал мимо ушей. Его тёмный ещё не оправился от увечий, да и Фродушка силы много потратил, они не смогут ехать быстро. А ведь им ещё щиты держать, отвод глаз кастовать. Иногда он приглядывался к постояльцам в придорожных трактирах, пытаясь понять: а вот эта пара — толстая селянка и ее щуплый муж, уж не под их ли личиной скрываются тёмные? Или вот лудильщик с мальчиком-подмастерьем, чем не облик? А однажды за ужином молодая рыжеволосая девка подмигнула ему как-то знакомо, и Горан улыбнулся ей в ответ, приняв за некого тёмного любителя посмеяться. И ошибся, девка оказалась веселушкой при этом самом трактире. Еле отделался, пришлось даже Убеждение скастовать. Темный отгородился от него щитами, но Горан старался верить, что все идёт по плану.
